Дом образцового содержания - Григорий Ряжский

Следующее лето стало последним из тех, что Зинаида Чепик провела с дочерью в Фирсановке, на даче Мирских. И снова были приступы, и снова она отгоняла от самой себя помощь, желая боли и вреда. Тогда же наконец дошло до нее, чего хотела она и от Розы Марковны, и от самой себя, мучая обеих. Хотелось, чтоб вдова Семена Львовича увидала ее страдания, ее нескончаемую муку за то, что сделала она с ним когда-то, отдав на заклание Лютому, отправив в дальние страшные лагеря, убив его ум, талант и славу, разрушив построенный им этот благородный и культурный Дом, лишив всех их всего: мужа – жены и сына, а последних – мужа и отца.

Вернувшись в Житомир, обнаружила, что артрит медленно идет на спад, но твердо решила в Москву больше не ехать, хватит людям жить мешать, когда и сил особенно уже лишних нет ни у кого, да и совесть самою поедом червь сосет изнутри до самого невозможного края.

В семье Мирских Сара Петровна Чепик прожила почти столько, сколько годы назад понадобилось ее матери для того, чтобы прибиться к дому в Трехпрудном, жить там, служа семье Семена Львовича, быть обманутой им, самой его предать и сбежать после всего в прошлое, унеся с собой остаток настоящего, – пятнадцать лет. Трудно или же неуютно у Мирских ей не было никогда. Если не брать в расчет никакое, в общем, но и не вредное отношение к ней Бориной Татьяны, а также прохладную и нечастую вежливость Глеба Иваныча Чапайкина, единственно таковую по сравнению со всеми прочими приятными соседями по дому и двору, то в целом с людьми здесь Саре, можно сказать, сильно повезло. Права была мать: никто не был злой или с причудой. Да и, правда сказать, сама трудилась честно, вырабатывая себя без обмана, желая сделать всему семейству угодливей и лучше. Жалованье брала, каждый раз стесняясь, опуская глаза в пол и быстрым движением, не глядя в сами деньги, совала их назад, за резинку на юбке или под завязку фартука.

С самого первого дня она назначила себе Вильку в любимые младшие братья – утирала ему нос, высаживала на горшок или трепетно держала за руку на прогулке. Таню внимательно выслушивала, после чего быстро и точно исполняла все просьбы. Розу Марковну держала за первую учительницу, старшую маму и иногда за добрую фею – просто с чуть-чуть нехарактерной для сказочного персонажа внешностью. Едва заметной разницы между ироничной Мирской-Раневской и трагической Мирской-Ахматовой Сара, естественно, уловить не могла, зато в те редкие минуты разности потенциалов, что возникали у хозяйки, она умела безошибочно улавливать те короткие, но пронзительные волны теплой мудрости, умной строгости, насмешливой недоверчивости и доброго сочувствия, что исходили от вдовы академика, бухгалтера в прошлом, ныне – пенсионерки по возрасту и частной портнихи, специализирующейся на бюстгальтерах и грациях с хитрой косточкой.

Отдельная линия получалась с Борисом Семенычем, удивительная для нее самой и малообъяснимая. С того же самого первого в этом доме дня не могла понять: какой такой странностью тянет ее в сторону хозяйского сына – тянет и не пускает обратно. Уважать – уважала сильно, но это же было совсем другим, это шло изнутри ребер, отпочковавшись в устойчивую независимость от разума и никак не поддаваясь уговору на угомон. Другими словами, с ощущением просто приятности от уважения и только странное это чувство не совпадало, для того же, чтобы перевести его в иное, запретное и невозможное, не хватало встречной смелости и воображения. Даже задумываться серьезно не решалась никогда, просто отгоняла наваждение такое прочь и пыталась смеяться над собой. Отгонять – чаще получалось, а вот посмеяться – никогда. Это была граница: достигнутая, но не пересеченная. Это был край, схороненный ото всех вокруг – таинственный остров капитана Немо, прописанный в жюльверновской книжке из кабинета Мирских на втором квартирном этаже.

Подмечал ли сам Борис Семеныч такую необычную тягу к себе со стороны прислуги или нет, Сара не ведала. Тот больше работал все, если был дома, часто пропускал и ужин, не отрываясь от кабинетных дел, и почти всегда уходил из дому рано, чтобы поделать чего-то до студентов еще, до лекций. Да и Татьяну свою, кажется, любил по-настоящему: ни разу голос на нее не поднял, сколько Сара помнила, и запах никогда от него чужой не исходил, самый даже слабый случайный остаток от посторонней женщины. Сара точно поняла бы после стольких лет жизни рядом и уборки, сразу б учуяла от вещей.

Другое дело – Татьяна, жена хозяина, Вилечкина мать. Та имела свою стопроцентно отдельную скрытность, и, как ни маскировалась, не выходило у нее Саркину настороженную подозрительность преодолеть. По отдельным кусочкам, по волосиночкам, по случайно кинутым не туда вещам, включая те, что подлежат самому-пересамому секретному сокрытию, по нехорошим малым неброским следам, по забывчивости или неумению отвести от лица слабо-кислую усмешку, по воздушной струйке, выпущенной шумней, чем надо, через невольно поджатую губу, по быстро отведенному глазу с плохо скрытой раздражением блеклой сердцевиной.

Была, была там правда своя, а значит, и неправда тоже была своей, собственной и наверняка нечистой. И именно этого Сара, однажды догадавшись, боялась для Бориса: боялась, но и хотела, и даже, может быть, ждала.

Все разрешилось одним разом, без подготовки к событию и длинных приготовительных обмусоливаний, в шестьдесят пятом. Сказала Татьяна, нет моих больше сил, Борис, смотреть на вашу жизнь, не люблю, мол, не желаю выносить это пропадание дальше и поэтому ухожу. А сына заберу по суду, если не отдашь по согласию. Тогда же, в тот самый час, на глазах у изумленного супруга собрала хилый чемодан с остатками балашихинского прошлого, чмокнула мальчика и вышла в Трехпрудный, хлопнув дверью бывшего жилья, не сказав Розе Марковне ни слова и не позвонив потом, чтобы объяснить свое решение.

Именно в те дни, пока Борис тяжело переживал поступок жены и пытался привыкнуть к более чем неожиданному положению брошенного мужа, в самых отчаянных мыслях не допускавшего подобной выходки от тихой и верной Танюши, и трепыхнулось у Сары под ребрами.

Как ни странно, Роза Марковна повела себя так, словно была к такому проявлению характера невестки, в целом, готова. И это не могла не отметить про себя наблюдательная Сара. Это несколько удивило ее, но и обнадежило. В любом случае, чего бы ни вышло, пару дней она старалась лишний раз не показываться никому в семье Мирских на глаза. С кухни выходила строго по хозяйственной необходимости и с любыми разговорами решила обождать до той поры, пока наладится любое подходящее равновесие.

Равновесие наступило быстрее, чем ожидалось. Вильку суд оставил Мирским, и надобность продолжать любое беспокойство, связанное с матерью ребенка, отпала сама собой. Все прекрасно понимали, что теперь заботиться о себе предстоит ей самой; сыну же никто препятствий для общения с матерью строить не будет – пусть общается без ограничений, мать есть мать.

Родственник Юлик Аронсон, кстати говоря, в тот момент на помощь бывшей жене пришел. Пожалел, видно, жить пустил в городскую квартиру. Да и Бог с ним, переживает, наверное, за всех, пытается, вероятно, собственные пути нащупать к примирению мудрый Юлий Соломонович, пожилой двоюродный брат по Семиной линии.

Сара после этого переждала месяц. Под самую уже еврейскую Пасху, по обыкновению, съездила на родину наведать мать, откуда вернулась ободренной, с надеждой, что жизнь у Мирских стала другой, с залатанным уже после семейной неприятности худым местом. Так, похоже, и было на самом деле. Борис с головой сидел в работе и преподавании у себя в МАРХИ, десятилетний Вилька за это время всерьез увлекся фотографией и пропадал в фотокружке Дворца пионеров на Миусах, а Роза Марковна в отсутствие помощницы сосредоточилась на доме, отказавшись от части заказов на сложные бюстгальтеры.