Расколотое небо - Светлана Талан

– Василек, солнышко. – Варя погладила чуб мальчика. – Опять за колоски побили?

– Ага, – всхлипнул он. – Не заметил объездчика, а он налетел, да так меня отхлестал!

– Подлюга! – возмутился Павел Серафимович. – Поднял руку на ребенка! Чтоб она у него отсохла! Не надо больше ходить, если еще раз поймает – забьет до смерти.

– Конечно! – вмешалась Ольга. – Не ходить? А есть что зимой будем? Нигде ничего нет! То, что дали на трудодни, вот-вот доедим, а что потом? Посевное зерно молоть на муку? Сейчас работаем за «галочку» в учетной тетради, ведь уже и грамма зерна на трудодни не дают.

– Может, потом выдадут? – спросил отец.

– Дадут! – хмыкнула Ольга. – Догонят и еще дадут! Все зерно вывозят в район, кладовые пустые уже сейчас. Только дураки и мои родственники ждут чего-то на трудодни.

– Но в колхозном хозяйстве должны оставаться какие-то запасы, – заметил Павел Серафимович.

– Должны-то должны, но все абсолютно вывозят. Раньше как было? Утром разолью всем попить молока, нарежу по краюхе хлеба, а потом так-сяк подъедим в колхозе. А теперь дудки! То хотя бы старших детей кормили в школе, а теперь нет. А еще же надо что-то и ужинать. К тому же Оксанка остается с кем-то, ее надо накормить. Не бросишь дома одного четырехлетнего ребенка? Когда хлеба было вдоволь, испечешь, бывало, то какой-то пирожок, то вареничек слепишь, то блинов поджаришь, а теперь вся надежда на огород. Если так и дальше пойдет, то картошку до Нового года съедим и положим зубы на полку, – жаловалась Ольга. – Хотела сама ночью пойти посрезать колосков, но что-то страшно. Думаю, если меня посадят, то дети пропадут. Поэтому и посылаю старших на поле собирать колоски. Если повезет, то приносят пару сумок. А этого как раз хватает на то, чтобы пару буханок испечь.

– И когда уже все это кончится? – покачал головой Павел Серафимович.

– У Михаила надо спросить, – подколола Ольга. – Он теперь сапоги руководству так лижет, аж причмокивает!

– Часто видишься с ним? – глухо спросил отец.

– Каждый день. Он же у нас бригадир! Хотя бы раз спросил, как мы живем.

– Что же, Василек, с тобой будем делать? – Павел Серафимович сменил больную для него тему разговора. – Как же тебе помочь?

– Может, я схожу за Улянидой? – предложила Варя. – Пусть какой-то мази даст, чтобы раны помазать.

– Сходи, Варя, – ответил отец, – попроси, пусть сюда придет, а сама иди уже домой.

– А вы, папа?

– Я дождусь знахарку и тоже пойду, – ответил отец.

– Сходи, пожалуйста, – попросила Ольга, – а то мы своего отца не дождемся и до ночи.

Варя задержалась возле калитки Уляниды – никак не могла снять с нее крючок. Хотела уже позвать женщину, но вдруг двери хаты открылись, оттуда выскочил мужчина и побежал куда-то огородами. Все произошло так быстро, что Варя не успела разглядеть мужчину, но его фигура ей показалась очень уж знакомой.

– Чего стоишь? – выглянула Улянида. – Заходи.

Варя одной рукой едва управилась с непослушным крючком, осторожно держа ребенка, зашла в хату, поздоровалась. Улянида молча указала на стул.

– У тебя в сенях столько трав! – заметила Варя.

– Да.

– И когда ты успеваешь их собирать?

– Утром. Днем. Иногда ночью на кладбище.

– О господи! – испуганно сказала Варя. – И не боишься?

– Бояться надо живых, а не мертвых.

– А что ты так светишься? – улыбнулась Варя. Лишь теперь она заметила веселые искорки в глазах женщины. – Ты никогда такой не была! Ну-ка сознавайся!

– Сгораю от любви, – ответила, как всегда, коротко.

– Ты влюблена?!

– Да.

– И кто же он?

– Любовь существует лишь для двоих, – загадочно произнесла Улянида, и Варя впервые заметила ее несмелую, но такую счастливую улыбку.

– Это понятно. Поэтому ты не признаешься, кто твой избранник?

– Третий может навредить.

– Всегда ты говоришь загадками, – обиженно сказала Варя. – Вы же когда-нибудь поженитесь?

– Нет!

– Почему?

– Любовь – не только радость. Любовь – это и боль, – отрезала, и снова молчок.

Хорошо зная Уляниду, Варя не стала допытываться дальше, попросила пойти полечить Василька. Женщина молча направилась в кладовую, а Варя пошла домой. Знала: от Уляниды уже не услышит ни слова.

Варя вышла в садик, села на скамью, опершись спиной на ствол яблони. Она покормила грудью малыша. Ребенок, чмокнув несколько раз губками, сладко заснул, чувствуя материнское тепло. Солнце лениво скатывалось вниз, сообщая об окончании еще одного дня. За деревьями, на взгорье, как на ладони, растянулся хутор Надгоровка. С десяток хат примостились среди деревьев в один ряд. Варе нравилось смотреть вечером на хутор. Когда надвигалась темнота и в окнах зажигали свет, хатки растворялись, будто куда-то исчезали, оставив после себя светящиеся оконца, которые становились похожими на рассыпанные бусинки. Сейчас еще не наступил вечер, потому хаты издалека смахивали на ласточкины гнезда, прилепленные на обрыве реки. Постепенно стихал сельский гомон. Только слышалось, как кто-то точит топор и у кого-то лает собака…

Возвращаясь домой от старшей дочки, Павел Серафимович пошел по узкому переулку. Он издалека узнал Михаила, который шагал навстречу. В другой раз сын свернул бы куда-нибудь, как делал это всегда, чтобы не встретиться с отцом, но сейчас ему некуда было деться. Павел Серафимович поравнялся с сыном, вежливо поздоровался.

– Добрый вечер, Михаил!

– Добрый! – буркнул тот в ответ, но дальше не прошел, остановился.

– Как ты?

– Хорошо. А вы? – спросил, не поднимая головы.

– Зашел бы, узнал.

– Нет времени.

– Говорят люди, на задних лапках ходишь перед руководством?

– Не ваше дело! – огрызнулся.

– Ну хорошо, это твое дело. А как там детишки?

– Тоже хорошо, – мрачно отозвался Михаил.

– Мы с матерью уже соскучились по ним. Мать сколько раз приходила, чтобы увидеть внуков, приносила гостинцы, так твоя жена не пустила ее на порог.

– Не надо нам от вас ничего! – отрубил Михаил.

Больно резанули эти слова по самому сердцу, но Павел Серафимович молча проглотил обиду.

– Они же наши внуки, родная кровь, – спокойно заметил отец. – Семья Черножуковых всегда было дружной.

– Прошли те времена.

– Так ты, как я понимаю, отрекся от своих родителей? – Отец поставил вопрос ребром.

– Зачем такие громкие слова? Отрекся, не отрекся. Я – комсомолец, строю новую светлую социалистическую жизнь, а такие, как вы, мешают, тянут назад.