Расколотое небо - Светлана Талан

Уже третий день держал осаду в своей хате Гордей Черножуков вместе с семьей. Двух лошадей и корову он загнал в сени, нанес туда сена и запасся водой. Заперся изнутри и никого не пускал.

– Никто не имеет права заходить в мою хату! – отвечал мужчина через закрытые двери правлению колхоза.

За плотно завешенными окнами вечером не было видно даже света от лампы. Иногда из дымохода поднимался дым, очевидно, готовили есть. Лупиков сам не раз приходил, громыхал в двери, хозяин посылал его ко всем чертям и отвечал, что никаких налогов от него не дождутся. Приходил в усадьбу и брат Павел, но и ему Гордей не открыл двери. На третий день Лупиков приказал комсомольцам выбить оконные стекла и вытянуть оттуда бунтаря, но только ребята ударили обухом топора по окну, оттуда послышалось гневное:

– Отойдите все, стрелять буду!

И действительно, прозвучал ружейный выстрел. Лупиков приказал выломать двери. Комсомольцы нашли в сарае железные ломы, ударили ими по дверям. Опять выстрел – и уже у одного парня из руки хлюпнула кровь. Иван Михайлович дал отбой.

На следующий день в село после обеда приехала подвода с вооруженными людьми. За ней сразу же побежали люди к месту приключения. Павел Черножуков как раз собрался в это время в усадьбу брата.

– Гордей! Понаехали вооруженные люди! – крикнул он через двери. – Отдай им все! Как-то проживем! Ты меня слышишь?

– Ничего я не отдам! – послышалось в ответ. – Пусть едут отсюда вон! Это моя хата, и я в ней хозяин!

– Брат, они могут вас расстрелять. У тебя же двое детей. Подумай о них.

– Я о них всю свою жизнь думал. Иди домой, брат.

Сказал – и больше не захотел разговаривать. Лупиков перебросился парой слов с приезжими и приказал людям отойти.

– Вас расстреляют здесь! – говорил он, отгоняя толпу подальше. Лишь Павел Черножуков не сдвинулся с места.

– И ты тоже отойди! – приказал чекист и хотел толкнуть мужчину, но тот так глянул на него налитыми ненавистью глазами, что Лупиков сразу же опустил руки.

– Не трогай меня! – прошипел мужчина.

– Ну и стой, как болван, – сказал чекист. – Может, одна пуля и тебе достанется.

Вооруженные люди предупредили, что будут стрелять, если Гордей добровольно не сдастся.

– Не дождетесь! – крикнул он. – Я тоже буду стрелять!

Зазвенело разбитое оконное стекло, и в дыре показался ствол охотничьего ружья. Гордей выстрелил.

– Если кто-то сделает шаг вперед, – послышалось из окна, – я заживо сожгу себя и свою семью! – предупредил Гордей. – Не берите грех на душу!

Посоветовавшись между собой, вооруженные люди нацелили винтовки и наганы в сторону хаты.

– Позвольте мне еще раз обратиться к брату, – попросил Павел Серафимович.

Лупиков дал добро. Мужчина сделал несколько шагов вперед.

– Стой там, брат! – услышал он голос Гордея.

– Гордей, не делай глупостей, прошу тебя, остынь, – попросил Павел.

– Я свое слово сказал! Пусть убираются вон, или я всех сожгу!

– Отдай мне детей. Пожалуйста! Они ни в чем не виноваты.

– Мы жили вместе и умрем вместе! Не дают нам жить, как мы хотим, так зачем нам такая жизнь?! Не так ли? – обратился он уже к жене.

– Живыми мы не выйдем, – послышался женский голос. – Пусть убираются, я уже все поливаю керосином!

И действительно, послышался запах разлитого керосина.

– Детей пожалейте! – в отчаянии закричал Павел. – Не губите невинные души! Отдайте их мне!

Послышался первый, за ним второй выстрелы с улицы. Павел хотел кинуться в хату, услышав перепуганный визг детей, но мужики схватили его под руки, не пустили.

– Брат! – диким голосом закричал Павел Серафимович, увидев, как внутри хаты вспыхнуло яркое пламя.

– Прощай, Павел! – крикнул напоследок Гордей. – Прощайте, люди! Не поминайте лихом!

Уже через мгновение внутри все пылало. Отчаянные человеческие крики быстро стихли. Дольше ржали напуганные кони, угрюмо ревела корова, но и те смолкли. Люди кинулись тушить пожар, но жадный огонь быстро поглотил и человеческие жизни, и само жилище, которое недавно было наполнено голосами, щебетом детей и стрекотом швейной машинки.

– Что же ты наделал, Гордей… – сокрушенно произнес Павел Серафимович.

Мужчина прикрыл лицо фуражкой, то ли чтобы не видеть, как в пламени исчезла жизнь родного человека, то ли чтобы люди не заметили его слез.

– Папочка, не надо, – услышал он рядом голос Вари, только что прибежавшей на пожар.

Павел Серафимович вытер фуражкой лицо, взглянул на заплаканную дочку.

– Идем домой, – попросила она осторожно. – Не надо смотреть.

– Не могу! – отчаянно покачал головой. – Там мой брат. Я никуда не пойду.

– Папа, его уже не вернешь.

– Не пойду.

– Но у тебя же есть мы, – продолжила Варя. – Дома мама с ума сходит, ожидая тебя. Я на нее оставила детей, твоих внуков.

– Иди домой.

– Мы не сможем жить без тебя, – тихо сказала Варя. – Ты нам нужен. Что мы будем без тебя делать?

Посмотрел дочке в глаза. Там отчаяние и надежда одновременно.

– Идем домой, – вздохнул он и бросил последний тоскливый взгляд на догоравшую хату.

Варя взяла младенца на руки и пошла с отцом навестить сестру. Павел Серафимович был в плохом настроении. Налоги по мясу платить было нечем. Остались в хозяйстве на две семьи конь, корова и одна свинья. Зарезать корову – нечем будет кормить детей. Коня? Как тогда пахать землю? И вообще, без коня никак нельзя в хозяйстве. Остается свинья. Но нет ни кусочка сала, ни мяса. По двору бегает несколько кур, да и то для того, чтобы собрать яйца на налог. Сами уже и забыли, каковы яйца на вкус. Пока еще есть зелень, куры пасутся, а чем их кормить зимой? Зерно пошло на налог. Осталось дома так мало, как никогда еще не было. Как ни крути, а не хватит даже на посев. А где брать хлеб? Огород убрали, наквасили капусты, огурцов, есть картошка, свекла, но как же без хлеба? И урожай собрали неплохой, стояла в поле рожь, как в строю! А какое было зерно! Не зерно, а янтарь! Сердце рвалось на части, когда сдавал его в колхоз. Недаром говорят: «Не тот хлеб, что в поле, а тот, что в кладовой». А в кладовой почти пусто. Чуяло сердце: наступают тяжелые времена…

– Видите? – Ольга вместо приветствия показала на кровать.

Там на животе лежал ее старший сын, двенадцатилетний Василько. Вся спина мальчика была исполосована кнутом. Длинные полосы ран кровоточили, и паренек тихонько стонал.

– Вот что с моим ребенком сделали! Совсем искалечили!