Производственный роман (повес-с-ть) - Петер Эстерхази

Однако обещанный мной водевиль закончился не так, как короткий весенний дождь, он как следует полил, правда, уже не в таком темпе. «Тетечки» и «дядечки» раздувались от восхищения. Дядя Эдэн, который до старости сохранил свои усы и бороду в прекрасном состоянии, по очереди с Йозефом Веверкой нахваливал: «Лилко, этот суп — произведение искусства». Веверка произнес короткую речь, и мадам Веверка, крохотная, худенькая женщина, подтолкнула его: «Хорошо сказал, отец». В этот момент — из-за большой спешки, вероятно, — из руки господина Дьердя выскользнула вилка, простучала по тарелке и поскакала дальше. Господин Марци рыкнул: «В чем дело, приятель? Вынь кузнечика из столового прибора». Что потом было! Предваряя это, нужно еще добавить, что перед ними плескался изумительный суп!» — «Остатки, друг мой, остатки. Но приправлен был очень искусно!» И поскольку на матовой поверхности коричневого супа шевелились мутными зеркальцами пятна жира, мастер, склонившись к тарелке, немного закочевряжился. Поэтому, вероятно, и случилось так, что на шутку о кузнечике мастер прыснул в суп, составляющие которого (тминные зернышки? горошек? или перец?) наподобие участливых мух так и полетели над столом.

(А ведь как осторожно вел он себя с супами. У этого есть история. Любители литературы знают, насколько безоблачны были отношения мастера с официантами; подтверждение тому — несметные гонорары. На первом талоне о выплате гонорара стояло: гоноррея. Пиф-паф, ой-е-ей. Но все-таки был один случай. Он как раз изволил чревоугодничать в «Кукушечке». «Mon ami, вы только посмотрите на этих экспертов: молятся, читают Святое Писание, а сами в это время чинно пощипывают бифштекс а-ля Шатобриан». Мясной суп с галушками, такова была первая половина решения Верховного суда, с нашей точки зрения, это достойно упоминания. Галушку он разламывал по диагонали [обязательно: по диагонали!] ложкой и глотал таким образом, что конический, то есть неразломанный конец шел по ходу движения [губы, ротовая полость, гортань и так далее]. Однако внизу! Внизу вдруг, когда никто, ну никто этого не ожидал, жар, который заключался внутри громадной манной галушки, развалился; развалился, распространился, и он думал, что конец пришел. Жар все наступал, а он ничего не мог сделать. В буквальном смысле слова: ни выплюнуть, ни проглотить. В этот момент к нему подошел официант — чрезвычайно услужливый, — но он, покраснев лицом, теперь уж правда не знал, как себя вести, мало того: стыдился своей беззащитности перед лицом галушки. И знаком отослал его. Официант — повинуясь желанию гостя — убрался; мастер попытался позже исправить дело неоправданно большими чаевыми, чем, конечно, еще больше его испортил.)

Гости деликатно стучали ложками, мать мастера бушевала. «Ну, это уже через край. Взрослые люди!» Господин Дьердь — радуясь найденной ложечке, — ехидно сказал: «Мало того, у Петера еще и диплом есть». — «Желваки на скулах», — прошептал наблюдательный господин Марци, но затем призвал к порядку начинающего распаляться мастера. «Ты что, не можешь держать себя в руках?! Поцелуйся с мадам Солекислотной!» Мастер, соглашаясь, цокнул языком и вскочил, чтобы записать следующее; вот оно перед вами. «Видите, друг мой, наступают трудности (в написании романа. — Э.) переходного характера», — «Что это за бестактность, вскакивать из-за стола», — нашла новую придирку мать. «Не кипятись так, матушка!» — «Ну, ну», — заворчал глава семьи.

Тарелки были сменены (благодаря передвигающейся на заднем плане мадам Гитти, которая, как порядочный врач из поликлиники, держала руку на пульсе событий), и вот уже перед ними красовались котлеты а-ля Лили: тающие во рту, мягкие, почти невероятные. «Лили, милая! Как ты это делаешь?» Автор котлет загадочно улыбалась. «Кушайте». В этот момент отец мастера намеренно расхохотался: «Надо было видеть, друг мой, как моя мать посмотрела на отца! Как ребенок, когда он ужасно злится! И от злости вот-вот начнет топать ногами». Не буду вас мучить; разгадка этой вспышки в том, что котлеты — просто фарш!!! «Однако прекрасно преподнесенный». Поэтому они и тают во рту как масло и т. д. «Лилко! Они тают во рту!» — «Дорогая Лилко, их даже не надо жевать, они сами собой разжевываются, вотчто я тебе скажу!»

На тарелке господина Марци еще оставался маленький кусочек, последний вестник, из разновидности немного пригоревших, которую мастер и так предпочитает более бледным сородичам. Он попытался ее спереть. «Руки прочь от Вьетнама!» — страстно воскликнул господин Марци. (Здесь вы сталкиваетесь с недостатками перевода, точнее, переводческой бравадой, недостатки наши приравниваются к добродетелям.) Огорченный мастер уже пошел было на попятный, когда черты господина Марци смягчились, он поддел кусок мяса на вилку и, протянув его мастеру, остановился на полпути. «Значимое было событие». — «Старик, — сказал он мягко, — вот мясо» — и мастер подвинул вилку в его сторону. Он пищал от удовольствия. («Много ли надо».) С готовностью клюнул на приманку; поскольку расстояние было небольшое, он потянулся за мясом ртом. Господин Марци чуточку отодвинулся. «Вот мясо. — Лицо его посуровело. — Здесь оно и останется». С этими словами он, ам, и проглотил его. Мастер же, таким образом униженный, подталкивал свою пустую тарелку к собирающей их мадам Гитти, которая утешительно потрепала его рукой.

«Кофе выпьем в доме, — сказала хозяйка, и со смехом добавила: — Надо сказать прислуге». Что, естественно, было произнесено с самоиронией, но вышло на этот раз боком, по причине присутствия там мадам Гитти, на чей счет это могло было быть отнесено, и создалась эдакая классическая ситуация «свекровь-невестка», а ведь если и есть такие свекровь и невестка, которые хорошо уживаются, так это жена мастера и мать мастера. Заслугами удивительного объединяющего фактора, конечно! Гвоздь программы при распитии кофе: господин Марци, который пьет изначально горьковатую субстанцию с шестью кусками сахара, утверждая, что из шести кусочков надо выстроить башню, и самое интересное во всей церемонии — то, как башня разрушается. Никто не мог остаться в стороне, задержав дыхание, различные поколения ожидали, когда же кофе «насильственно разъест» постройку, один кусочек развалится, башня покачнется и потонет во тьме… «Смотри, как пьяный, который медленно соскальзывает при настройке селитерной стены». Из чашки господина Марци, как вывихнутая конечность, торчала ложка. Мать незаметно (покачав головой) положила ее на блюдце.

Йозеф Веверка бесшумно крался по комнатам, и, найдя пальму панданус — а одну он нашел, — поворачивал ее к солнцу. Мастер следил за ним взглядом. Дядя Эдэн взял отца мастера под руку. «Душа моя, мне нужно сказать тебе одну личную вещь». Он поглаживал бородку. Мастеру очень нравился его юмор: «Знаете, друг мой, по ходу старения дяди Эдэна можно было проследить этот процесс. Он был красивый мужчина, вокруг него увивались женщины. Der schöne Ödön.[37]Так вот, его напористый, суховатый юмор чем больше развивался, тем менее становился управляемым». С чувством: «Тьфу, дидактика». (Как-то раз, путешествуя со сборной по гандболу в Вену, он, в качестве невольного перла, признавая «привлекательность нападающей», сказал девушке: «Знаете, Амалка, как только я вас вижу, то определенно чувствую запах гола». — «Ах, как мило», — вроде бы сказала девушка, покраснев. Дядя Эдэн даже получил бесплатный билет.) «Душа моя, мне нужно сказать тебе одну личную вещь». Дядя Эдэн был джентльменом. «Я к твоим услугам, душа моя», — покорно затянулся сигарой седовласый журналист. Отца мастера — так казалось мастеру — собственный класс утомлял. Но не будем и продолжать: «Об отцах можно столько хорошего написать, они ведь уже так давно живут на свете». — «Слушай, душа моя, дело чертовски деликатное». Мастер навострил уши, заполз по-пластунски за занавеску, взобрался на полированный стол («который так красиво пузырится») и незаметно «стал частью сервировки, второго завтрака». Как обычно, он пошел на все, на все жертвы, каких требовала профессия; он был прилежен.