Дневник одного плавания - Сергей Петрович Воробьев

зелёный велосипед марки «Салют», и на самом деле он вовсе не бродяга и не клошар, а электромеханик с теплохода «Тор», стоящего под выгрузкой у причалов Роттердама.

Катящиеся по велодорожкам роттердамцы не вызывают ни у кого ни любопытства, ни любознательности, и даже какого бы то ни было интереса. Это такие же статисты местной жизни, как и все остальные обитатели этого славного города. Создаётся впечатление, что каждый индивид замкнут исключительно на себя и не проявляет ни малейшего внимания к окружающей действительности. Вывести его из этого состояния можно лишь, обратившись с каким-нибудь необязательным вопросом, или случайно наехав на него колесом своего велосипеда.

Молодой мужчина в лёгком нараспашку плаще наезжает на высокий поребрик тротуара рядом с трамвайной остановкой, колесо велосипеда мнётся, приобретает форму знака бесконечности. С досады он бросает свой велосипед на тротуар, стоит над ним минуту, чешет голову, потом машет рукой, плюёт с досады и садится в подъехавший трамвай. А что с велосипедом? Добропорядочный нидерландец на него, конечно, не позарится. В крайнем случае, через неделю-две его подберёт какой-нибудь пришлый бомж, и, поменяв колесо с другого подобного велосипеда, будет ездить по своим заветным местам.

Очень часто встречаются, прикованные к заборам, решёткам или столбам, старые, уже порядком проржавевшие велосипеды, к которым, судя по их виду, владельцы не подходили годами. Отдельные экземпляры просто валяются на газоне или тротуаре, опрокинутые ветром времени, притянутые застёгнутыми на замок поводками. Судьба владельцев этих реликвий неизвестна, можно только гадать о причинах их забывчивости, но материальные свидетели своих хозяев лишний раз напоминают нам о тщетности и рже бытия. И, видимо, именно из названных соображений это реликтовое железо никто не трогает. Тем более, что частная собственность здесь неприкосновенна. Она – идол, икона, верх всех ценностей и достижений капиталистической эволюции. И неважно, что она старая, на вид бесхозная, нефункциональная, она – привитая, но непривившаяся ветвь генеалогического древа человечества.

Хотелось бы ещё отметить, что в Роттердаме установлены памятники оракулу Европы и князю всех гуманистов Эразму Роттердамскому, а также наиболее яркому правителю России Петру I, который учился здесь корабельному делу, и с которого, говорят, пошла настоящая русская государственность. Но, к сожалению, я до них не доехал.

23.07.1993. North Sea

Затопление Северо-Европейских равнин в конце ледникового периода. – Работа наших матросов. – Стахановцы возрождённого неокапитализма. – Рассуждения старпома. – Правила хорошего тона в национальной интерпретации. – Русский моряк Рудольф Хоттабыч Флюс.

Выйдя из обширного горла пролива Па-де-Кале, мы направились в Северное море. Трудно поверить, что в очень давние времена этот морской бассейн был частью обширных равнин Северной Европы, которую в конце ледникового периода затопили воды Атлантического океана. Видимо, именно поэтому море это не является глубоким и его средняя глубина не превышает 95 метров. Однако оно во все времена холодное и ветреное. И мне, находящемуся в тепле машинного отделения, приходится только сочувствовать нашим матросам, работающим на палубе под колючим ледяным ветром этого неприютного моря. Особенно леденит душу униформа нашего матроса-радиста Виктора. Я уже упоминал, что он получил в наследство от другого нашего матроса старые, но ещё довольно крепкие шорты. И поскольку штаны матроса-радиста давно износились, а других у него не было, то шорты являлись у Виктора всепогодной одеждой. Правда, если работа на палубе продолжалась весь рабочий день, а по-другому и не бывало, то капитан перед ужином наливал задубевшему на морозе матросу 150 граммов виски и заставлял выпить залпом. Остальная матросская братия завидовала горемыке, но работать в шортах, всё-таки, никто больше не решался.

Наш старпом, с любопытством наблюдая за действиями наших матросов, которые сводились в основном к рутинным работам по шкрябанию ржавых пятен металлического корпуса, последующей их грунтовки суриком и дальнейшей покраски, рассуждал, подперев кулаком подбородок: – Уникальная компания у нас собралась, как я погляжу.

– Какую компанию ты имеешь в виду? – не сразу понимал я начало его рассуждений.

– Матросы наши, – пояснял он, – стахановцы возрождённого русского неокапитализма. Сочетание что надо: хохол, еврей и татарин. Содружество наций. Братство народов. Наследие советской интеграции. И поговорка «где хохол побывал, там еврею делать нечего» здесь, пожалуй, не работает. Здесь все что-то делают, отрабатывают свои матросские 300 долларов. А Витя ещё и свои 150 граммов капитанского виски.

– Не за красивые же глаза он ему наливает.

– Да, это точно, – соглашается старпом, – не каждый еврей будет морозить яйца за 300 баксов в месяц. Это явление особое. Если взять Виктора, как отдельную особь, то, дай Бог, чтобы все евреи были такими. Тогда, думаю, не было бы ни еврейского вопроса, ни антисемитизма. И татарин наш, Флюс Хоттабович, тоже ведь неплохой моряк. Я иногда думаю: «А почему его назвали Флюсом, а не Геморроем?» Вот, говорят: «Незваный гость хуже татарина». А если этот гость – незваный татарин? Кого он тогда хуже? Еврея, что ли? Или хохла? Не разберёшь.

– А что ты про боцмана скажешь? – подливаю я масло в огонь.

– Боцман? – как бы переспрашивает старпом. – Боцман добрейшей души человек. И вся его хохляцкая хитрость заключается лишь в делании вида, что он якобы хитрее еврея. Чтоб соответствовать поговорке. А на самом деле – прост как полба. Вся тяжёлая работа на нём. Кто пневматическим отбойником ржу с корпуса отбивает? – Хохол! И не смотри, что он полулёжа это делает, так сподручнее, иначе все ноги отсидишь и спину натрудишь. А что в это время делают Виктор с Флюсом? Отбойник то один. А они, сам видишь, окалину за ним подметают. Тоже вроде работают, не придерёшься. Но картина у нас складывается в итоге такая: «Где хохол побывал, татарин гость, а еврею делать нечего». Вот, эта поговорка ближе к нашей жизни.

Второе имя Флюса было Рудольф. Ему это больше нравилось. И действительно, первое имя напоминало зубную боль. Поэтому чаще мы обращались к нему, как к Рудольфу. А за глаза называли по отчеству (Хоттабыч) или просто татарином. Но в быту он оставался настоящим флюсом. Особенно за столом. Перед тем как взять сахарный песок из общей сахарницы, непременно оближет ложку. В горчичницу всегда лезет своей вилкой, в соусницу тоже: помешает и потом уже льёт или вытряхивает в тарелку, куски хлеба в хлебнице перепробует на ощупь все до единого и возьмёт непременно тот, что трогал первым. Хорошо, что матросы сидели за отдельным столом и, по-моему, не замечали тех подробностей, которые замечал я, глядя со стороны. Старпом тоже что-то подмечал. Однажды, сидя в кают-компании и ковыряя