Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века - Мэри Антин

богатым, и пусть вы оба будете жить долго и поведёте своих детей под свадебный балдахин, и пусть Америка осыпает вас золотым дождём. Аминь».

Недели шли, дни пролетали, часы проносились в мгновение ока; короткий промежуток времени перед нашим отъездом был переполнен событиями. И никто лучше меня не осознавал неизмеримую важность каждодневной драмы. Моя мать горевала из-за того, что приходится расставаться с домом, семьёй и всем, что ей было дорого, она тревожилась из-за путешествия, не знала, что нас ждёт в будущем, но была готова, как и всегда, взять на себя любые новые тяготы; моя сестра разделяла с нашей матерью все надежды и опасения; мой брат радовался своему внезапному избавлению от хедера; моя младшая сестра была слегка взволнована таинственностью происходящего; дяди, тёти и преданные соседи были печальны и серьёзны в связи с грядущим расставанием; и мой отец в далёком Бостоне с нетерпением ждал и тревожился за нас, оставшихся в Полоцке, американский гражданин, который хотел, чтобы его дети скорее начали строить карьеру в Америке – я знала мысли каждого из них, и проживала их дни и ночи вместе с ними, поскольку мне было свойственно обезьянничать.

Но в глубине души я была сама по себе. Молчаливой и большеглазой меня делало ощущение, что я нахожусь в эпицентре невероятного приключения. С утра до ночи я была вся внимание. Должна признать, мне было немного жаль прощаться, меня, безусловно, переполнял трепет ожидания, но острее всего я ощущала восторг от того, как разворачивались события. Было восхитительно просто быть собой. В течение нескольких недель, пока мы собирали вещи и готовились к отъезду, я вместе с младшими детьми радовалась ослаблению дисциплины и общей деморализации нашей повседневной жизни. Мне нравилось, что любимые кузены ласкали и баловали меня, а нелюбимые одаривали запоздалыми сладостями. Занятно было застать маму рыдающей в укромном уголке над драгоценным хламом, который никак нельзя было забрать с собой в Америку. Я не возражала, когда дядя Моисей гладил меня по голове и, смотря на меня проникновенным взглядом, говорил, что я скоро забуду его, и любезно просил меня написать ему отчёт о нашем путешествии. Восхитительно быть печально известной на весь Полоцк: меня останавливали и расспрашивали в каждой лавке, когда я выбегала купить масла на две копейки; ко мне с уважением относились бывшие приятели, если у меня находилось время с ними пообщаться; враги указывали на меня, когда я гордо шла мимо них по улице. И весь мой восторг, гордость и интерес были пронизаны сверх-чувством – ощущением, что это я, Машке, я сама, двигаюсь и действую в гуще удивительных событий. Теперь, когда я была уверена насчёт Америки, я не спешила уезжать, и не торопилась оказаться там. Я хотела заострить своё внимание на каждой детали нашего прогресса, чтобы как следует распробовать вкус приключений.

Прошлой ночью в Полоцке мы спали в доме моего дяди, избавившись от всех наших вещей, вплоть до последнего табурета с тремя ножками, кроме тех, что мы забирали с собой. Если бы я внезапно оказалась в Полоцке, я бы прямиком направилась в комнату, где я спала той ночью со своей тётей. Но на самом деле я не спала. Волнение не давало мне уснуть, а тётя ужасно храпела. Утром я покину Полоцк навсегда. Я отправлюсь в чудесное путешествие. Я поеду в Америку. Как я могла уснуть?

Последней партии посетителей мой дядя дал ложную информацию, чтобы они разнесли эту сплетню по городу. Он сказал им, что мы уезжаем только послезавтра. Он надеялся вывезти нас тайно, избавив нас таким образом от изматывающего общественного прощания. Но его уловка не увенчалась успехом. К утру у ворот дома моего дяди собралась половина Полоцка, чтобы сопровождать нас до вокзала, а другая половина уже была там, когда мы прибыли.

Процессия напоминала одновременно и похоронную и торжественную. Женщины оплакивали нашу судьбу, красноречиво напоминая нам об опасностях моря, о чувстве потерянности на чужбине, о муках тоски по дому, что ожидали нас. Они скорбели об участи моей матери, которой придётся разорвать кровные узы и жить среди чужаков; которая лицом к лицу встретится с жандармами, продавцами билетов и моряками – и всё это без защиты сопровождающего мужчины; которой предстоит ухаживать за четырьмя малыми детьми в сумятице путешествия и, скорее всего, кормить их терефой или видеть, как они голодают всю дорогу. Или же они восхваляли её как храбрую странницу и выражали уверенность в том, что она сумеет справиться с жандармами и продавцами билетов, осыпали её благословениями, и чуть ли не несли её на руках.

На вокзале процессия распалась и превратилась в толпу. Мой дядя и высокие двоюродные братья делали всё возможное, чтобы оградить нас от людей, но нас, странников, всё равно чуть не разорвали на части. Наконец, им удалось усадить нас в вагон, но буйство на платформе никак не унималось. Звон колокола, предупреждающего об отбытии, утонул в гуле вавилонского столпотворения – слышались обрывки не раз повторённых посланий, наставлений, причитаний, благословений, прощаний. «Не забудь!», «Береги…», «Держи билеты…», «Мёшеле – газеты!», «Чеснок – лучшее средство!», «Счастливого пути!», «Да поможет вам Бог!», «До свидания! До свидания!», «Помни…»

Последним, что я видела в Полоцке, была обезумевшая толпа людей, они в исступлении махали цветными платками и кусочками ситцевой ткани, бешено жестикулировали, наваливались друг на друга, совсем спятили. А затем станция исчезла из виду, и сияющие рельсы тянулись от одного края неба к другому. Я была посреди огромного-преогромного мира, и самая длинная дорога была моей. Память может отдохнуть, пока я копирую из документа того времени историю этого великого путешествия. В соответствии с моим обещанием дяде, в первые месяцы пребывания в Америке я написала подробный отчёт о наших приключениях между Полоцком и Бостоном. Чернила были дешёвыми, и на написание этого послания на идише у меня ушло немало жарких летних часов. Но когда я была близка к завершению своего труда, произошло ужасное несчастье – на моём письменном столе перевернулась лампа и залила толстую кипу писем керосином. Мне пришлось сделать чистовой экземпляр для дяди, а мой отец сохранил промасленный и вонючий оригинал. Он два года упрашивал меня, и я, наконец, согласилась перевести письмо на английский язык ради друга, который не знал идиш, и на благо настоящего повествования, о котором я и помыслить не могла тринадцать лет назад. Я с трудом удерживаюсь от морализаторства, когда листаю свою детскую рукопись, и в конечном итоге испытываю благодарность за несчастный случай