Медиум - Александр Варго

– Еще один знакомый?

– Да, родственник Гюнтера. Тоже частный сыщик и… тоже Гюнтер. Странно, да? Специализируется по отлову и возвращению владельцам сбежавших карликовых собачек. Крупных – боится.

– И часто сбегают? – улыбнулся Вадим.

– Главное, далеко, – хохотнул Фельдман, – Недавно выяснили, что собака чихуа-хуа за день может пробежать дохуа-хуа… Находят их, правда, в ближайших мусорных бачках, где они сладко спят… Где официант? – возмутился Фельдман, – сколько можно ждать? Да уж, – вздохнул он печально, – Синдром Франсуа Вателя не для нашего персонала.

– Тоже твой знакомый? – спросил Вадим.

Фельдман покосился как-то странно.

– Старина Ватель – повар Людовика XIV. Сам себя заколол шпагой после того, как заказанная им рыба не поступила вовремя на кухню. Не смог снести позора из-за отложенного ужина. Тело Вателя обнаружил помощник, пришедший доложить о прибытии рыбы…

Фельдман ловко обходил возможные засады и бюрократические препоны. Создавалось впечатление, что для этого человека не существует табу. И снова размеренное гудение моторов. Вадим проваливался в дремоту, под боком ворочался Фельдман, никак не мог угнездиться, ворчал, что в сложных позах лучше заниматься чем-то другим, проклинал свою жадность – надо было раскошелиться на бизнес-класс. Снова занимался какими-то подсчетами, составлял «портфолио выполненных работ» – наподобие Остапа Бендера, начавшего дело гражданина Корейко с чистой папки.

– Проснись, высшее звено в пищевой цепочке, – толкнул он Вадима локтем, – Нас кормят.

– Человек не всегда высшее звено в пищевой цепочке, – пробормотал Вадим, закрывая глаза, – Некоторые народности, далекие от обывательских добродетелей, это знают. Кушай за меня, тебе надо поправляться…

Он уснул, когда Павел начал высказываться по поводу сидящих напротив говорливых «афророссиян», чавкающих, как бегемоты. Досталось стюардессе, которая вроде бы и ничего, но очень уж похожа на китаянку, а он китаянок на дух не переваривает: они не знают, что на свете существует косметика, и вообще у китаянок страсти в глазах не видно во время протекания секса…

– Прости, что я тебя бужу, но мне же скучно, согласись, – жалобно сказал Фельдман, повторяя удар локтем, – А спать, как хорек, я не умею. Скажи, ты девушке Лизе доверяешь?

– А что? – Вадим проснулся.

– Заметь, я не спрашиваю, спишь ли ты с ней. Глупо не спать с такой женщиной. Я спрашиваю, доверяешь ли ты ей?

– Нет, – покачал головой Вадим, – Мне было видение в тюремной камере, что она навела на меня милицию.

– Железное доказательство, – развеселился Павел, – А других нет?

– Но она не связана с той… м-м, субстанцией, что прикончила старцев, всех остальных и трижды пыталась меня убить. Иначе как-то не стыкуется. Зачем ей меня спасать? Она хорошая девушка. Но странная. Чего-то хочет, но не пойму, чего. А может, ничего не хочет.

– Удивляюсь, что ты еще жив – с такой манерой мышления, – забрюзжал Павел, – Учись рассуждать связно – как я. Возможно, наш отлет остался в тайне для кого-то. Возможно, нет. Трюк с Франкфуртом прокатил, но это ничего не значит. Кто-то верит, что ты представляешь опасность. А уж в тандеме с таким непревзойденным ловкачом, как я… А еще есть версия, что нам решили не препятствовать. Убьют на месте. Очень удобно – в чужой стране, в условиях чуждого законодательства и не то чтобы повального радушия перед русскими «освободителями»…

– Скажи, а тебя нельзя время от времени выключать из розетки? – шептал Вадим, погружаясь в омут сна. Какое-то время он еще различал недовольный бубнеж – словно отдалялось журчание родника – потом настала тишина.

И в эту тишину ввалились образы. Отдельные из них он уже просматривал: женщина, сомкнув колени, сидит на кушетке. На коленях листок с бледным рисунком, она бегло что-то штрихует, широкая тень закрывает свет от люстры, женщина поднимает бледное лицо с запавшими от бессонницы глазами, кроткий лик перекашивается от страха… Пауза, застывшая картинка рассыпается в пыль. Почему привязалось к нему это видение? Хочет что-то сказать? Ну, рисует женщина… Во сне не получалось думать. Тряслись клетчатые носки: завотделением Ордынская душила старика Белоярского – причудливое понимание врачебной этики, долга и клятвы Гиппократа… Карлик бежал по кирпичной стене, срывалась нога (не у карлика), тусклый мир переворачивался, неслась навстречу асфальтовая дорожка…

– А ну, не стони, – врезал под ребро Фельдман.

Он не проснулся. Дело принимало скверный оборот. Ускоренный просмотр – сплошное мельтешение, трудно разобраться. И вдруг в этот хаос загрузилась явственная картина… Просторная комната в розовых тонах, широкое окно, украшенное вычурными, наглухо задернутыми шторами, пожилой мужчина бьется в припадке посреди огромной кровати… Глаза закатились, вылезли из орбит, пена струится по губам, он пытается приподняться, опереться, но руки проваливаются в мягкую перину, удается лишь изогнуть спину. Он в блеклой пижаме, несколько минут назад он, должно быть, читал журнал, который в скомканном виде валяется рядом. Очки соскальзывают с носа, падают под плечо, переламывается дужка… Картинка начинает стремительно размазываться. Съедаются неведомым пожирателем очертания спальни, уже не разобрать, какое время суток там представлено – дневной ли свет за окном, горит ли люстра… Невнятная тень заслоняет пол-экрана – там кто-то есть! Вернее, уже нет, размазанная фигура движется поперек картинки, пропадает…

Он очнулся в холодном поту, бессмысленно таращился на сетку, сплющившую сложенный пополам журнал. Фельдман перевернул книжную страницу, скосил глаза, захлопнул книгу. Вадим покосился на обложку. Иоганн Вольфганг Гете. «Фауст». Где взял, неизвестно.

– Нет, этот «мученик мятежный» не для наших испорченных мозгов. Какой-то усложненный, постоянно меняющийся узор. За интонацией и ритмами не уследить. То Фауст скорбно размышляет, то Мефистофель куражится словопрениями, то ангелы хором затягивают благолепие… Трудно. Я только уловил, что Мефистофель возникает в начале в виде черного пуделя. Произносит заклинание и превращается в элегантного беса – дескать, «я дух, всегда привыкший отрицать». И это ЕГО, как ни странно, слова: «Сера теория, мой друг, но древо жизни зеленеет».

– Фауст получает новую молодость, длинную жизнь, он может воплощать все свои желания… – прошептал Вадим, закрыв глаза, – Но стоит ему возвеличить отдельный миг, возопить: «Остановись, мгновение, ты прекрасно!», как его душа тут же поступает в полное распоряжение инфернальных сил. Так написано в договоре…

– Вы не в литературном обучались, юноша? – насторожился Павел.

– А твой разлюбезный Гете, между прочим, родился в том самом городе, куда мы сейчас летим. В 18 веке Франкфурт-на-Майне был вольной купеческой республикой, где проводились знаменитые франкфуртские ярмарки. А Гете вырос в семье представителей городской верхушки. Ты знаешь, как выглядит Басардин?

– А что? – напрягся Павел.

– Скажи.