Чемодан миссис Синклер - Луиза Уолтерс

Мне его недостает. Я очень любила его. Он был мне не только отцом, но и другом.

Чего я жду? Того, что некто, хорошо мне известный, подкатит к кладбищу, выйдет из машины, увидит меня, мерзнущую и мокнущую, и непринужденной походкой направится ко мне? А дальше? Дружески обнимет меня, выразит свое соболезнование? Предложит на обратном пути купить пирожных и угостит меня крепким сладким чаем? И более того, рассмешит меня своими лаконичными, сардоническими комментариями о необъяснимой природе смерти, горя и жизни? Если я на это надеюсь, меня ждет жестокое разочарование.

И почему мне вдруг так захотелось, чтобы меня спасали? Я сама избрала уединенную жизнь и живу так уже шестнадцать лет. Что такое уединенная жизнь? Это когда нет постоянного партнера. Это когда не задумываешься о детях. Я почти тридцать лет живу без матери (в отличие от отца, живой и здоровой). К горлу подступают обильные слезы. Мне их не сдержать. Я знаю: это слезы жалости к самой себе. Отвратительнейшее из чувств. И мне нужен друг. Я испытываю отчаянную потребность в друге. Подруга мне не нужна. Именно друг, одновременно являющийся любовником, доверенным лицом и вообще тем, на кого я могу опереться и на чьем плече пореветь. Возможно, даже муж. Может, только теперь до меня начинает доходить потребность во всем этом. Раньше я отмахивалась, утверждая, что ничего такого мне не нужно.

Я стою не шевелясь, смотрю на небо, на церковь. Дождь все так же хлещет по лицу, смешиваясь с моими слезами. У меня нет сил думать о будущем. Кажется, что я стою так уже много часов. Наконец, очнувшись, иду к машине, влезаю в салон. Я так озябла, что несколько минут вожусь с ключом зажигания, пытаясь вставить его в прорезь.

Хуже всего, что Нина никак не могла согреться. Дороти устроила ее с ребенком на двуспальной кровати, а Эгги выпроводила в другую комнату. Поначалу Эгги упрямилась, зная, что́ совсем недавно происходило в этой комнате и на этой кровати. Но Дороти довольно резко предложила ей не валять дурака и взять чистое постельное белье. Эгги полезла за простынями и обнаружила горшок с тестом, которое Дороти замесила с утра и начисто о нем позабыла. Тесто перестоялось и теперь годилось только на выброс. Бережливая натура Дороти восставала против такой расточительности, но не печь же хлеб из негодного теста. Она порылась на дне своего шкафа и извлекла стопку подгузников, купленных два года назад. Для новорожденного они были слишком большими, но это лучше, чем ничего. Потом Дороти натаскала в комнату поленьев и угля для камина. Нину она облачила во фланелевую ночную сорочку и пижаму, на озябшие ноги молодой мамаши натянула чистые теплые носки. Посчитав это недостаточным, вытащила еще одно одеяло. Сложив простыню пополам, запеленала ребенка и велела Нине держать его рядом с собой, но с осторожностью, чтобы ненароком не придавить. Нина удивилась, узнав, что каждое свое движение в кровати она теперь должна соизмерять с ребенком. Дороти показала ей, как надо ворочаться, чтобы ее голова постоянно находилась на одном уровне с головкой ребенка. Тогда для малыша не будет опасности задохнуться под маминым одеялом.

Оставив дверь открытой, чтобы слышать, когда малыш проснется, Дороти пошла к себе и легла. Всякий раз, когда малыш просыпался, она вставала, ворошила кочергой в камине и подкладывала туда новую порцию угля. Нина не хотела кормить сына. Дороти пришлось терпеливо ей объяснять, что сейчас им негде достать молока и она обязана кормить грудью, если не хочет, чтобы малыш умер. Потом они что-нибудь придумают.

– Может, и лучше, если бы он умер, – сказала уставшая, раздраженная Нина.

Ребенка она держала как куклу, но все-таки пыталась кормить.

– Не говори таких слов, – одернула ее Дороти, показывая, как надо держать малыша.

Довольный ребенок насосался материнского молока, зажмурил свои крошечные глазки и снова заснул. Дороти практически не спала всю ночь, прислушиваясь к каждому звуку. В отличие от Нины, хныканье малыша ее ничуть не раздражало. Она думала, что уже никогда не услышит этих звуков. Как и все молодые матери, родившие первенца, Нина очень устала и все же, с помощью Дороти, кормила и укачивала свое дитя.

Едва забрезжил рассвет и в деревне закукарекали петухи, приветствуя начало нового дня, Дороти проснулась. Ее новый день радовал и страшил. Нина и ребенок крепко спали, дыша в унисон, – оба розовощекие и довольные. Дороти не могла оторвать от них глаз. И вдруг у нее внутри зашевелился и начал разрастаться гнев. Слепое, яростное чувство ненависти и отвращения. Дороти была разумной женщиной и сразу распознала в нем зависть, хотя вплоть до этой минуты ничего подобного не ощущала.

Она оделась, повязала фартук и приготовила завтрак. Поев, Эгги отправилась на работу с придуманной историей Нининой болезни. Простуду решили заменить желудочным отравлением. После рождественского обеда это выглядело правдоподобнее. Словом, Нину без конца рвало, она совсем ослабла и должна на несколько дней остаться дома. Перед Рождеством она работала, не щадя себя. Не удивительно, что отравление так сказалось на ее измотанном организме. Если кто-нибудь усомнится в правдивости сочиненной истории, Эгги должна была пожимать плечами и не реагировать. Ни одного лишнего слова, иначе она запутается и вранье раскроется. Нина хотела сохранить появление ребенка в тайне, и с ее желанием надо считаться. Все остальное будет на Нининой совести.

Дороти выдвинула из-под кровати чемодан, смахнула тонкую бахрому пыли. Дрожащими руками она открыла замки и подняла крышку. Внутри лежали чистенькие, выглаженные вещи Сидни. Из чемодана пахнуло ароматом сушеной лаванды, напомнив о желанном весеннем тепле. Связку писем Яна она переложила на свою кровать. Туда же отправилась ее записная книжка и ручка. Все остальное Дороти осторожно перенесла в комнату, где лежала Нина, и показала ей приданое, которое два года назад готовила для своего малыша. Пусть Нина берет и пользуется. Ничего другого Дороти предложить ей не могла.

Вспомнив, что малыша нужно купать, Дороти сделала и это. Правда, на скорую руку (так всегда говорила ее мать). Нина молча смотрела, как Дороти фланелевой простынкой осторожно вытирает младенческие личико, шейку и ручки. Когда они вдвоем одевали ребенка, малыш Нины показался Дороти очаровательным самозванцем, завладевшим чужой одеждой. Все это готовилось для другого малыша, чьи глаза так и не увидели дневного света. Сидни был теперь явлением настолько далеким, что даже Дороти казался призрачным и нереальным. Новорожденному Нины одежда была великовата, но это пока. Он дрыгал ручками и ножками, словно радуясь привилегиям, которых его удостоили.

А у Нины по-прежнему все валилось из рук. Не простудилась ли она в хлеву? Лицо юной матери пылало. Дороти надеялась, что они обойдутся без врачебной помощи, хотя здравый смысл требовал обратного. Получалось, она брала на себя ответственность за Нину и малыша.

И все-таки Дороти решила пока обойтись домашними средствами. Она притащила в кухню оцинкованную ванну, нагрела воды и помогла Нине вымыться.

– Я поставлю тебя на ноги, – приговаривала Дороти, подливая горячей воды.