Первое лицо - Ричард Флэнаган

Полужизнь, уместившаяся в год, в месяц, в неделю, в один вечер, в одну порцию спиртного.

Еще выпьешь?

Нет, сказал Рэй своему пустому стакану.

Нам с Рэем недоставало чего-то важного. Нам недоставало того, что было у Джина Пейли. У Пии Карневейл. У Хайдля. Какой-то внутренней уверенности, что ли? Чего-то неопределенного, но вполне реального? Вероятно, ощущения равенства.

Но и Рэя, и меня, и Сьюзи роднило ощущение противоположного свойства. В нас жил только ужас. Тасманский ужас. Оттого, что мы – пустое место. Что мог знать о говноедстве Ницше, и, к слову сказать, Тэббе, и весь издательский мир?

Да ничего, ответил Рэй, когда я спросил, что он думает по поводу фразы Хайдля насчет возможности сделать книгу бестселлером за счет организации его убийства. Мне виделось в этом нечто зловещее.

Рэй вдруг непривычно ожесточился и заупрямился.

Да ни фига, отрезал он. Понятно?

Откуда мне было знать, что происходит у него в голове? Что он подразумевает не мое самосожаление, не мой грядущий провал, а нечто куда более серьезное и страшное?

Да ни хрена, йопта, вообще ни вот столько.

С этими словами Рэй влил в себя остатки пива и ушел.

2

Дома я слепил из имеющегося все, что мог. Согласно моему первоначальному замыслу, книга должна была состоять из двенадцати глав, но я набросал только полторы. По примеру Иисуса Христа, насытившего пять тысяч человек двумя рыбами и пятью хлебами, я использовал все свои способности для свершения чуда. Вырезал и перегруппировал половину главы, добавил немного «воды», которая впоследствии превратилась в лучшие страницы, и вышло три главы. Потом перекроил рукопись Хайдля: где-то подсократил, где-то прибавил мостики, где-то расцветил, тут и там дописал трогательные абзацы и с грехом пополам выстроил почти связный текст – еще четыре главы. В общей сложности получилось семь. Во вторник, уже за полночь, появился очень приблизительный набросок следующей главы, посвященной природе мошенничества. Итого к трем часам ночи я подготовил восемь глав. Но этого было недостаточно, даже в первом приближении.

В среду утром я сумел немного разговорить Хайдля, пока тот не смылся, на тему раннего этапа существования АОЧС. За послеобеденные, вечерние и ночные часы, взбодрив себя растворимым кофе и полученными от Рэя таблетками, я объединил разрозненные записи, разбавленные моими конспектами пассажи из воспоминаний Хайдля, а также наметки для связующих абзацев и кое-какие идеи, взятые из моего собственного романа. Когда я разобрался с этой частью, сведя к минимуму явные противоречия и повторы, над заливом Порт-Филлип серым ворсистым канатом забрезжил рассвет, и что-то меня заставило поехать в «Транспас». Вопреки своим благим намерениям, я вырубился и несколько часов проспал на полу в кабинете, где меня и разбудил Хайдль, появившийся в начале одиннадцатого.

В то утро он был до странности многословен, когда рассказывал о своем бегстве через австралийские просторы после падения АОЧС.

А странность заключалась в том, что, запинаясь и говоря загадками, выражался он в манере, совершенно не похожей на его обычное пустословие. Можно было подумать, его потянуло на правду, но он сам не мог ее распознать, а многое из случившегося вызывало у него недоумение. Прежде я пытался выяснить его мнение относительно развернутой против него масштабной кампании преследования. Он отвечал, что никакого мнения у него нет. В ту пору, когда компьютеры то и дело зависали, а дискеты приходили в негодность, Джин Пейли заставлял меня ежедневно распечатывать все мои черновики и заметки. Таких распечаток у меня сохранилось несколько коробок; в одной из них я нашел следующую черновую запись:

А знаешь, Киф, каково там, на равнине Налларбор? Дорога тянется через пустыню на сотни километров. Песок. Солончаки. Больше ничего. У меня был рабочий пикап. «Холден V8». Чем больше я его гонял, чем дальше забирался, тем прямее становилась дорога. Тем сильнее искривлялась земля впереди. Можно было видеть кривизну земли. Казалось, поезжай дальше – и упадешь с края земли. Я останавливал машину. Выходил. Бросался в пыль пустыни. Колючки соляных кустов, пустые пивные банки, туалетная бумага. Я зарывался руками в пыль. Пытался за что-то ухватиться. Когда лежишь, ты это ощущаешь. Вся земля движется. И я на ней. Еду верхом. Вцепился. Она вращается все быстрее. Но я держусь. Крепче и крепче. Но в какой-то момент приходится отпустить. Надо ехать дальше. Несколько сот километров – и опять чувствую, что планета готова меня сбросить. Останавливаюсь. Снова падаю ничком в пыль и всякое дерьмо, стараюсь держаться. Вот это я и ощущал. То бишь ничего. Просто пытался удержаться. Земля вращается быстрее и быстрее. Держусь, просто держусь. Но нужно двигаться дальше.

Даже сейчас, перечитывая эти заметки, я улавливаю призрачный свет узнавания. А когда эти слова исходили от самого Хайдля, он, как мне казалось, проговаривал то, что мне понятно, как будто его жизнь прожита мной или же часть моей жизни прожита – или вот-вот будет прожита им. Но это мгновение тут же сменилось другим, он утратил не то интерес, не то сосредоточенность на мне. Точно сказать не могу, но он опять повис на телефоне, а вскоре отправился на очередной деловой обед.

Это был единственный случай, когда я обрадовался, что Хайдль не пришел после обеда. Я, как и обещал, предъявил первый вариант Джину Пейли с самого утра, потом в полдень, потом в 17.00 и в 17.30. Это только так говорится – черновой вариант, но, по сути, у меня получились лишь основные тезисы, где целые разделы втискивались в один, над которым делалась пометка курсивом:

Доработать.

За тот день я, совершенно разбитый и расклеившийся, державшийся только на таблетках Рэя, кое-как состряпал из тех утренних набросков короткую черновую главу, двенадцатую по счету, пусть в самом что ни на есть приблизительном виде. Наэлектризованный, страдающий от тошноты, я принялся гнать отсебятину, и хотя получалось кое-как, хотя мне было страшно и стыдно за обман, я не останавливался, пока не завершил главу. Просматривая результат, я видел только зияющие лакуны. В панике добавил еще одну главу, составленную из ряда не связанных между собой отрывков, соединенных тайнописью. К этому я приписал наикратчайшие синопсисы еще четырех глав, чтобы залатать вопиющие прорехи в хронологии, и в итоге у меня получилась книга, насчитывавшая семнадцать глав, две из которых можно лишь с натяжкой счесть законченными.

В общем и целом вместе с примечаниями и многочисленными пометками вышло 27 000 слов – менее половины запланированного объема, но рукопись можно было сдать Джину Пейли и надеяться, что теперь она хоть как-то его удовлетворит. А увидит ли Джин в моем черновом варианте прообраз будущей книги, заслуживающей публикации, – это совершенно другой вопрос.

Джин Пейли прислал мне записку, в которой говорилось, что он не уйдет домой и будет меня ждать до победного конца. Когда, уже в начале восьмого, я протянул ему рукопись, он, похоже, был доволен, хотя и не удивился соблюдению сроков так, как я сам. До предела опустошенный, я дрожал от озноба и чуть не рухнул прямо у него в кабинете. Джин Пейли обещал за ночь прочесть материал и с утра высказать свои соображения.