День гнева - Артуро Перес-Реверте

— У кого нет штыка — бей прикладом. Вперед!

Веларде впереди, остальные следом за ним одолевают пролет лестницы, ведущей на второй этаж, в щепки разносят дверь, бросаются на засевших в доме французов:

— Да здравствует Испания! Да хранит ее Господь!

В тесном пространстве комнат, под грохот опрокидываемой мебели, крики и выстрелы идет короткая и беспощадная рукопашная схватка. Амехиде получает одиннадцать ран, рядом с ним падает волонтер Хосе Ача, которому штыком пропороли бедро, валится с пробитой грудью лакей Франсиско Маседа. Четверо французов убито, пятерым удается выскочить в окно. В самое последнее мгновение один из них с такого близкого расстояния стреляет в волонтера Хулиана Руиса, что тот умирает раньше, чем успевает погаснуть дымящийся на его мундире пыж.

* * *

Неприятельский огонь немного слабеет, испанцы тоже начинают рачительней расходовать патроны. Перед воротами, где наведены на три стороны света пушки — три, потому что у четвертой треснуло запальное отверстие, — лейтенант Хасинто Руис заряжает ту, чье жерло смотрит на улицу Сан-Хосе и дальше — на перекресток Сан-Андреса и Фуэнкарраля. Но стрелять не спешит, ища достойную цель. Ему помогают писарь Доминго Рохо, волонтер Хосе Абад Лесо и двое артиллеристов из команды Монтелеона — второй капрал Эусебио Алонсо и рядовой Хосе Гонсалес Санчес. От лихорадки у лейтенанта слегка мутится в голове, и потому он не вполне сознает опасность, какой подвергается. И двигается так, словно пелена порохового дыма застилает ему не глаза, а самый мозг. И, силясь рассмотреть что-либо сквозь эти клубы, Руис острием сабли указывает на цель, а пушкари наводят, ждут команды, заранее широко раскрыв рот, чтобы не оглохнуть от грохота.

— Вон там, там! Левей!

Капитан Даоис, стоя чуть поодаль и наблюдая за действиями остальных пушкарей, слышит частую череду внезапно грянувших выстрелов, видит, как целая россыпь пуль будто градом осыпает орудие Руиса — лейтенант ранен в левую руку, Хосе Абад и Санчес падают. Капитан в два прыжка подскакивает к ним — у одного размозжен череп, второй ранен в горло, но еще дышит. Капрал Алонсо, которому отскочившая пуля лишь оцарапала лоб, утирает кровь, готовится вернуться к обязанностям заряжающего. У Руиса сильно кровоточит широкая — в пядь — рана.

— Ну как вы? — перекрикивая грохот выстрелов, спрашивает его Даоис.

Лейтенант, пошатнувшись, опирается о ствол. Капрал тяжело дышит, вертит головой.

— Все в порядке, господин капитан, не беспокойтесь обо мне… Я в строю.

— У раны скверный вид. Надо бы перевязать.

— Сейчас… Сейчас пойду.

Трое мужчин и две молодые женщины: одна — Рамона Гарсия Санчес, та, что помогала выкатывать пушки, — утаскивают Гонсалеса и Абада, оставляющего за собой длинный кровавый след, к монастырю Маравильяс. Хосе Пачеко, вместе с сыном-кадетом Андресом принесший четыре картуза пороха, достает из кармана носовой платок, стягивает им руку лейтенанта повыше раны. От близкого грохота пушки у всех закладывает уши. Французы теперь перенесли огонь на ворота парка, и никто из артиллеристов не может прийти заменить выбывших у орудий. Даоису удается подозвать двоих горожан — Хосе Родригеса, хозяина винного погребка на Орталесе, и его сына.

— С пушкой никогда дела иметь не приходилось?

— Нет… Но дело-то вроде не такое уж хитрое — мы смотрели, как солдаты управляются.

— Тогда будете помогать здесь и делать, что скажет вон тот офицер.

— Ясно!

Впрочем, Даоис убеждается, что далеко не все откликаются с такой охотой. Пушкари и волонтеры выкладываются изо всех сил, но каждый раз, как французы усиливают огонь, все больше народу ищет убежища внутри Монтелеона или, оттащив раненых в монастырь, там и остается. Немудрено, отмечает капитан бесстрастно: чтобы сбить патриотический жар, нет средства лучше, нежели приправленная кровью картечь. И мало кто из тех офицеров, что еще сегодня утром рвались в бой, появился сейчас здесь. Так увлеченно ораторствовали в кофейнях, а теперь предпочитают вести себя потише. Даоис вздыхает, как бы с покорностью судьбе принимая неизбежное, и лезвием лежащей на плече сабли чуть поваживает взад-вперед по правому бакенбарду. Да, покуда он сам, Веларде и несколько других продолжают подавать пример, солдаты и добровольцы будут держаться — то ли из-за слепого доверия к офицерским эполетам на плечах у тех, кто взял на себя право вести народ — о, знал бы он, бедолага, куда его ведут! — то ли просто по привычке повиноваться и делать, что скажут, то ли из боязни показаться малодушным. Два слова — «кишка тонка» — по-прежнему производят поистине магическое действие на умы простонародья.

— Наводи! Хорош! Пли!

Руис продолжает распоряжаться у своего орудия. Даоис с удовлетворением отмечает, что и две другие пушки ведут огонь. Пули жужжат кругом, как осы, и севилец удивляется — как это он цел и невредим и почему не валяется на земле, как вон те несчастные с залитыми кровью лицами и широко открытыми, уставленными в никуда глазами. Или вон те, кого тащат к монастырю, чтобы отнять руку или ногу. Рано или поздно, заключает он, такая судьба постигнет нас всех, здесь ли, на мостовой, придется принять смерть или под сводами обители Маравильяс. И от этой мысли губы капитана кривятся в усмешке, горькой и безнадежной. На какое-то мгновение Даоис встречается глазами с Рафаэлем де Аранго — лицо у того почернело от пороховой гари, мундир расстегнут. Лейтенант ведет себя безупречно, делает, что надо, но в глазах его Даоису чудится упрек: должно быть, этот мальчик считает, что я этим всем наслаждаюсь. Странный он какой-то, странный во всем — недоверчивый, настороженный и непривлекательный. Вероятно, сознает, что если выйдет из этой переделки живым, если его не расстреляют и не сгноят в крепости за участие в военном мятеже, то все равно — карьера его испорчена навсегда, причем по нашей вине. Да ну его к черту. У каждого подсвечника — свой, как говорится, огарок. Лейтенанты, капитаны, рядовые — назад пути нет никому. И гражданским — тоже. А прочее — неинтересно.

Такие мысли проносились в голове у Луиса Даоиса, когда, повернувшись, он увидел перед собой Педро Веларде.

— Ты что?

Веларде, за которым неотступно, как тень, следует писарь Альмира, грязен и рван после схватки в доме на углу Сан-Андрес, куда он только что послал на усиление вторую половину отряда Космэ де Моры. Даоис замечает, что на элегантном, зеленого сукна мундире, присвоенном офицерам генерального штаба, не хватает нескольких пуговиц, а эполет на одном плече перерублен саблей.

— Как ты думаешь, к нам подоспеют на помощь? — спрашивает Веларде.

Ему приходится кричать, чтобы слова не заглушал беспрестанный грохот пальбы. Даоис пожимает плечами. Он сам сейчас не знает, что ему сейчас в большей степени чуждо — безмолвная укоризна лейтенанта Аранго или эта вот совершенно беспочвенная уверенность в благополучном исходе, сквозящая в словах Веларде.

— Никак не думаю. Мы одни… Чем богаты, как говорится, тем и рады.