Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

как перед конструктором… если мне какой-то там дуб приказывает!.. А дело-то именно конструкторскос, а не административное, и ведь знал, знает это, но так-то легче встать в позу, изобразить из себя оскорбленного, еще и уважением к себе преисполнишься…

— Это в институте не Веревкин с Клибманом против шагающих балок? — спросил он наконец вслух.

— Не знаю, Емельян Аристархович.— Голос у Слуцкера был мягкий и как бы соболезнующий.— Решение уже было при мне, но я к нему ни малейшего отношения… я его получил в готовом, так сказать, виде. — Ага… ну понятно.

Понятно. И понятно, почему так спокойно… Для него эти установки — не дети, он с ними не нянчился, не подтирал им попу, не просыпался по ночам на их крик, не бегал с ними по врачам… он получил их уже «выросшими» — вроде как командир свежее пополнение, которому нет дела, сколько сил было положено матерью каждого из этих стоящих перед ним солдат, чтобы из маленького розово-синюшного тельца с безмышечными веточками рук и ног вырастить розовощекого молодца, ему нужно выполнять с ними боевую задачу, а для этого ему вполне достаточно того, что у них две ноги, две руки и на правой руке — указатсльный палец…

— Ну, а сами-то вы как считаете, Юрий Соломонович? — спросил Евлампьев.

Слуцкер не ответил. Он вскинул на Евлампьева глаза, подержал некоторое время его взгляд, потом отвел глаза. И так, с отведеннымя глазами, расцепил затем руки и развел нми.

— Как представитель заводской школы, Емельян Аристархович, я, в общем, придерживаюсь, конечно, того мнения, что лучше бы балки. Балки. Но… Но ситуация такова, что мы слабая сторона. Те сильнее. И нам ничего не остается другого, как подчиниться.

— Но ведь это… но ведь это же такая глупость, Юрий Соломонович! Черт знает какая глупость!..

— А что же делать? — все таким же спокойно-бесстрастным и сочувствующим вместе тоном спросил Слуцкер.— Плетью обуха не перешибешь. Надо ждать. Альтернативы нет. Ждать. Единственный выход. Пустим машину, ролики дадут себя знать — и тогда наша правда восторжествует сама собой: придется их заменять на балки.

Сама собой!.. Евлампьеву было горько и невмоготу было держать эту горечь в себе.

— И вы можете так спокойно, Юрий Соломонович? На смонтированной, а то и на работающей машине заменять?! Да это ведь какие потери!

— Да, ну а что же делать? — повторил Слуцкер. — А, Емельян Аристархович? Что мне остается, как не спокойно? Ну, буду неспокойно. И что? Потеряю на этом без толку лишь килограмм нервов — и все.

Он потянулся через весь стол, взял с его края какой-то исчерканный листок синьки, поглядел, смял и, потянувшись вбок, бросил скомканный листок в корзину для мусора. Корзина была плетеная, крупноячеистая, и Евлампьев, непроизвольно глянувший вслед комку, увидел, как он ударился о боковую стенку, отлетел к другой, свалился на дно, поднрыснул еще раз и замер.

Ну вот. Как и обещал Маше, как и собирался, поговорил, в общем, без эмоций, не повышая голоса… славно они оба поговорили — оба не повышая голоса,— только Слуцкер начал уже бомбометанисм заниматься… Думает сейчас, наверно, на кой черт обьяснялся с этим старым ослом во всяких своих чувствах…

Евлампьев встал и поклонился. И почувствовал, что поклон вышел чересчур церемонным и нарочитым.

— Ну, извините, Юрий Соломонович, за мое неожиданное вторжение… И спасибо за всю информацию… за объяснение.

Слуцкер поднялся следом за ним и развел руками.

— Не за что, Емельян Аристархович. Всегда рад.

«Да ну и ладно. Ну и подумаешь, — повторял про себя Евлампьев, идя по проходу к своему рабочему месту.Жизнь здесь, что ли, работать… Месяц — и все. Всех-то делов. Ксюха бы выкарабкалась. И все. Что мне еще для счастья…»

Как он очутился на пятом этаже, в приемной Хлопчатникова, Евлампьев не очень-то понял и сам. Обедали в заводоуправлении с Матусевичем, вышли уже на улицу, и вдруг повернул назад, бросил Матусевичу: «Иди, не жди меня. Мне тут еще…» — и вот ноги привели. Прямо как сами.

Приемная была маленькой и полутемной из-за ущербного, каких-то казематных размеров окна, с секретарским столом, неудобно стоявшим подле самой двери кабинета, с серым громоздким сейфом в одном углу и двумя книжными шкафами в другом, заваленными наверху рулонами ватмана. Секретарша оказалась новая, незнакомая Евлампьеву, — молодая, ярко накрашенная пышноволосая женщина; включив настольную лампу, она печатала на машинке и, когда он спросил, у себя ли Павел Борисович и не занят ли, прекратив на мгновение печатать и окинув его быстрым холодным взглядом, сказала:

— Занят.

— Простите, а когда он освободится?

Секретарша уже снова печатала, водя головой слева-направо, слева-направо — читая текст, и не ответила Евлампьеву.

Евлампьев подождал немного и повторил вопрос, прибавив только теперь «девушка».

Секретарша с силой ударила по клавише, ставя точку, и, поерзав на сиденье, откинулась на спинку.

— Ну, я же объяснила вам: он занят. И когда освободится, не знаю. Что еще?

— Мне надо попасть к нему.Евлампьев знал, что сдержится, ничего иного не останется, как сдержаться: он весь в се власти, и ей может быть угодно лишь одно — смирение. — Я из бюро Слуцкера, Евлампьсв, и мне обязательно нужен Павел Борисович.

— Из бюро Слуцкера? — недоверчиво переспросила секретарша. — Евлампьев… А, вы из пенсионеров, что ли?

— Из пенсионеров, — подтвердил Евлампьев.

— Ну вот и видно сразу. Забыли все порядки на пенсии. Приходите завтра с четырех до пяти тридцати. Завтра у Павла Борисыча день приема сотрудников.

Она подалась вперед, поправила под собой подушечку и, глянув в лежащий рядом с машинкой текст, снова принялась печатать.

— Девушка, но у меня служебный вопрос! — как выкладывая последний козырь, воскликнул Евлампьев.

Она печатала и не ответила. Она больше не слышала его и не видела.

Евлампьев постоял еще немного у ее стола, затем отошел в угол к сейфу и сел на стоявший там стул. Прошла минута, две, пять…

— Слушайте, чего вы ждете? — внезапно отрываясь от машинки, спросила секретарша.Я же сказала вам: завтра, с шестнадцати до семнадцати тридцати.

— Ничего, я подожду,— не глядя на нее, сказал Евлампьев.

Она посидела некоторое время молча и раздраженно передернула затем плечами:

— Ну сидите, ваше дело…

Снова загрохотала, задолбила по голове звонко и часто ее мащинка.

Так прошло еще минут пять, и дверь кабинета отворилась, и из нее один за