Аскольдова могила - Михаил Загоскин

— Творец небесный! — воскликнул юноша, оцепенев от ужаса. — Алексей!.. Он мертв! Какой изверг поднял руку на этого праведника?..

— Твой государь и благодетель, — сказал хладнокровно незнакомый.

— Как? Алексей…

— Умерщвлен по приказу Владимира.

О, это уже было слишком! Глаза юноши помутились, смертная бледность покрыла лицо, и он упал без чувств подле окровавленного трупа отца Надежды.

Незнакомый наклонился, приложил руку к груди Всеслава: сердце его билось.

— Теперь ты мой! — прошептал он тихим голосом, и дикий восторг, напоминающий веселье сатаны, когда погибший предает ему навеки свою душу, заблистал в сверкающих взорах цареубийцы.

— Где я?.. Какая темнота!.. О, какой холод!.. — прошептал Всеслав, приподымаясь с широкой скамьи, устланной свежею травою. Он поглядел вокруг себя; несколько времени глаза его не могли привыкнуть к слабому свету, который, падая сверху сквозь узкую трещину, не вполне освещал окружавшие его предметы. Мало-помалу они стали отделяться один от другого, принимать определенный образ, и Всеслав мог наконец удовлетворить своему любопытству. Земляные стены, которые сходились низким сводом над его главою, образовали довольно обширный четвероугольный покой; вдали, в конце длинного и узкого ущелья, сквозь обросшее кустарником отверстие, виднелись синие небеса. Скамья, на которой он лежал, стояла в небольшом углублении, сделанном в одной из боковых стен; в противоположной стене Всеслав хотя с трудом, но рассмотрел подобную же впадину, в глубине которой белелась низкая дверь, вероятно, ведущая в другое подземелье.

— Где я? — повторил он, садясь на скамью.

В одном темном углу кто-то зашевелился и сказал с приметным участием:

— Ну что, боярин, проснулся?

— Кто говорит со мною? — спросил Всеслав.

— Я, верный слуга твоего друга, — отвечал небольшой детина в смуром кафтане, подходя к Всеславу.

Яркий луч солнца, проникнув сквозь расщелину, осветил лицо его, и Всеслав, помолчав несколько времени, сказал:

— Я где-то тебя видел… Так точно… ты тот самый прохожий…

— Который однажды в этом лесу надоел тебе расспросами, а в Усладов день, у Простена, порассказал для тебя сказочку… Ну да, насилу ты меня узнал!..

— Тебя зовут Тороп, и ты, кажется, слуга верховного жреца Богомила?

— Да, был его слугою, а теперь служу опять прежнему моему господину.

— Скажи же мне, Тороп, где я?

— Как где? Да разве ты не знаешь?

— Нет!

— Сердечный, эк ему память-то отшибло! Да неужели забыл, как третьего дня?..

— Третьего дня… я ничего не помню.

— Как? Таки вовсе ничего?

— Постой!.. Мне кажется… да нет!.. Скажи мне прежде, где я?

— Пожалуй, боярин. Только как бы тебе сказать? Этим вертепом владеет теперь мой господин, а настоящий-то его хозяин — барин большой, да только век бы его не видать и никогда бы с ним не встречаться.

— Я не понимаю тебя.

— А вот изволишь видеть: говорят, что это подземелье вырыто под древним капищем Чернобога, которое построили кудесники и киевские ведьмы еще во время Щека, Хорива и сестры их Лыбеди[67]; все это место слывет в народе Чертовым Городищем, и его так боятся, что вряд ли во всем Киеве найдется такой молодец, который подошел бы к нему за версту, да и дорогу-то к нему, чай, никто не знает. Я и сам дрожкой дрожал, когда мне в первый раз пришлось здесь ночевать. Что делать — воля господская: прикажет и лешего за рога схватить, так схватишь. А уж натерпелся же я страху! Бывало, в самую полночь сберутся, проклятые, вот тут, над нами, да как подымут возню; так, веришь ли, боярин, — волосы дыбом станут: то начнут выть, словно голодные волки, то захохочут и застонут, как сычи; а я забьюсь куда-нибудь в уголок да дохнуть не смею. Однажды только, да и то под хмельком, нелегкая дернула меня подмоститься и поглядеть в эту трещину; да лишь только просунул голову, как вдруг один пребольшущий нетопырь, видно, оборотень какой, как хватит меня крылом по лбу!.. Ух, батюшки, и теперь мороз по коже подирает, а тогда!.. Как еще жив остался?.. Грохнулся затылком оземь да вплоть до утра пролежал без памяти. Но ты, никак, меня не слушаешь, боярин? — прибавил Тороп, поглядев на Всеслава, продолжавшего смотреть вокруг себя с рассеянным видом человека, который старается что-то припомнить. Всеслав не отвечал ни слова и, помолчав несколько минут, сказал:

— Подземелье… капище Чернобога… Но для чего я здесь?

— Вот уж этого и я путем не знаю. Третьего дня поутру мой господин принес тебя сюда; ты был вовсе без памяти, и когда подумаю, как он тебя дотащил, так надивоваться не могу! Сюда вкарабкаться и без этакой ноши не всякому под силу; то уж нечего: подлинно, боярин мой чудо-богатырь! Ты долго не приходил в себя, а как пришел, так занес такую околесную, что мы тотчас догадались, что у тебя огневка[68]. Мой господин на все горазд: он напоил тебя каким-то зельем. Вот на другой день стало тебе полегче, и ты как будто бы дело заговорил. Всего-то я слышать не мог: вы беседовали меж собой вполголоса, я знаю только, что под конец поладили. Ты сказал: «Ну так и быть, пусть будет по-твоему». Вот барин обрадовался так, как будто бы ты его озолотил, и пошли у вас меж собой толки; а там он простился с тобою и сказал, что дня три или четыре будет в отлучке, для каких-то переговоров с греками, которые дожидаются его за днепровским порогом Неясытем. Он наказал мне быть при тебе неотлучно и поить каждый день снадобьем, которое нарочно для тебя изготовил. На другой день, когда мы остались одни, ты все что-то шептал с самим собою; раза три принимался говорить: «Нет, нет, не я буду виною пролитой крови… Он сам расторг узы, которыми я был связан… он убийца Алексея… похититель Надежды… он враг мой!» Я пытался было спрашивать, о ком ты говоришь, но ты не хотел меня и слушать. Это бы еще ничего, да вдруг вчера попалась тебе на глаза какая-то серебряная вещица, которая висит у тебя на шее… Батюшки мои!.. Как пошло тебя коверкать! То начнешь бить себя в грудь, то примешься плакать, то закричишь: «Отец мой, отец мой! Нет, я не забуду слов твоих!» Уж ты метался, метался из стороны в сторону! То говорил: «Что делать мне?» То кричал: «Я знаю, что должен делать!» А коли знаешь, думал я сам про себя, так что ж ты этак развозился? Уж не опять ли огневка? — Гляжу, так и есть: разгорелся, глаза помутились — ну, беда, да и только! Ты ж опять занес такую дичь, что и сказать нельзя: начал целовать эту заветную вещь, которая висит у тебя на шее; заговорил о каком-то Искупителе, о страдании, о покорности… Ну вот хоть убей, до сих пор ничего не понимаю! Как ты немного поуходился, я подал тебе напиться зелья; ты выпил, прилег на скамью, забылся и проспал до сегодняшнего утра. Ну, вспомнил ли теперь? Всеслав не отвечал ни слова; закрыв руками лицо, он плакал, как малое дитя, но слезы не облегчали его горести: она возрастала с каждою минутою, и бедный юноша, задыхаясь от вздохов и стенаний, в совершенном изнеможении упал снова на болезненное свое ложе.