Князь Владимир - Юрий Никитин

Седло под ним крякнуло, заскрипело. Он замер, оказавшисьвысоко над землей, да не на скале, твердой и надежной, а на живом и теплом, чтодвигается само, уже прядает ушами и переступает копытами. Внезапно конь под нимшагнул в сторону, остановился, шагнул снова вбок, почти вломившись в кусты.

– Что с ним? – спросил Олаф шепотом.

– Не дави коленом, – посоветовал Владимир, он изовсех сил держал лицо неподвижным. – Не дави! Он же не знает, что это тытак… от радости.

Олаф бросил злой взгляд, но колени заставил застыть. Коньтоже застыл, спокойный и ждущий приказа. Олаф легонько коснулся его пятками,как делал Владимир, и конь тут же двинулся вперед. Олаф, замерев, смотрел, какмимо проплывают деревья, как далеко внизу уползает земля, и внезапно дикоеликование наполнило его от ушей до пят. Он едва не завизжал в восторге, подавилдикое желание вскочить на коня с ногами, запрыгать там, как ребенок под летнимливнем: устрашился, что конь тоже поймет как некую команду.

– Влад, – сказал он хриплым от волненияголосом. – Я могу ездить!

– Сможешь и скакать, – бросил Владимиродобрительно. В его голосе звучало облегчение. – А то все пыль, пыль, пыльиз-под шагающих сапог! Ведь идем по Руси. Все просто, когда попробуешь.

Олаф все еще держался на коне как столб, напряженный истрашащийся сделать лишнее движение, но голос дрожал, едва не срываясь наликующий визг:

– Боги Асгарда! О степных народах говорят, что едят ипьют на конях и все остальное тоже ухитряются делать, не покидая седла… Как этовеликолепно!

– Гм… лучше не пробуй. Ручей далеко, да и стираешь тыпаршиво.

– Остряк! На коне, говорю, хорошо.

– Ты ползешь как улитка, – сказал Владимирбеззлобно. – Но ты еще не скакал, обгоняя ветер. Ты не мчался так, чтодогонял бы выпущенные тобой же стрелы. А та радость, что еще впереди, намногохмельнее.

Два дня Олаф осваивал езду, повороты, учился седлать,затягивать подпруги, а на третий день, когда собрался было попробовать себя влихой скачке, оба услышали конский топот.

Навстречу по лесной дороге ехали пятеро. Увидев Владимира иОлафа, чуть придержали коней, подали в стороны, так что перегородили дорогу.Тот, что ехал впереди, грузный и с роскошной черной бородой, прогудел, какраздраженный медведь:

– Клен, что тут за народ неведомый топчет нашу землю?

Второй, подвижный и с широкой улыбкой на лице, ответилуслужливо:

– Да пусть топчут! Лишь бы пошлину платили.

Чернобородый впервые зыркнул на двоих встречных. Глаза былиузкие, прятались под мощными надбровными дугами.

– Слышали?

Олаф напрягся, бросил руку на меч. Владимир ответил холодно:

– Нас пока никто не спрашивал.

Чернобородый надулся, проревел:

– Я говорю! Здесь земли принадлежат Черному Беркуту! Ивсякий, кто шастает здесь, платит. За топтание его земли, за то, что гадит исморкается.

Владимир смотрел мимо него, как и Олаф. Чернобородый, онявно тиун, пыжится и сотрясает воздух, но слаб как телом, так, похоже, и духом.В нем нет твердости, он чувствует сам, потому злится и пыжится еще сильнее. Носзади на конях двое настоящих, их видно по глазам, посадке, по тому, как держатруки вблизи рукоятей, а каблуки чуть отведены от боков коней, чтобы в нужныймомент сильным толчком послать в галоп. Трое просто всадников, пусть и приоружии, и двое воинов, которые чего-то стоят.

Олаф, он тоже все видел, хмыкнул и неспешно потащил из-заспины меч. Его мускулистая рука напряглась, мышцы играли и перекатывались, каксытые змеи, а меч все выдвигался и выдвигался, наконец со вздохом облегченияпокинул ножны. Олаф весело смотрел на чернобородого, но еще веселее был блескего меча.

– Я слышу, ты хочешь заплатить нам за топтание?

Владимир буркнул с укоризной:

– Олаф… ты так давно не зрел девок, что готов топтатьэту тучную свинью?

Олаф прорычал, скаля зубы:

– Ну, раз обещает еще и заплатить…

Владимир опустил ладони на швыряльные ножи. Глаза его неотрывались от двоих, которые выглядели наиболее опасными. Оба сидели спокойно,в глазах одного мелькнули веселые искорки.

Чернобородый задыхался, глаза стали как у совы. Он вытянулвперед палец, но Владимир перевел прицельный взор на его горло, расстегнутыйворот, и вдруг взгляд чернобородого протрезвел. Пока его люди бросятся на этихчужаков, швыряльный нож вонзится в плоть быстро и смертельно. Этот с чернымиглазами выглядит сущим бесом, в глазах смерть, а плечи уже напряглись дляброска.

– Вы, – прохрипел он, сдавливая самогосебя, – вы еще услышите обо мне…

Он подал коня назад, но Владимир, ощутив его страх, пустилбуланого следом. Он все время держал глазами обнаженную грудь в разрезе рубахи.Всадники расступились, кони вовсе сошли с дороги. Олаф ехал следом, он надулся,как жаба перед дождем, и выглядел свирепо, готовый бить и рубить во всестороны.

Наконец тиун догадался подать коня на обочину. Чужакипроехали мимо, не удостоив его взглядом. Владимир слышал, как он орал ибранился им в спину, но пустые угрозы позорят говорящего больше, чем того, накого обращены. Тиун этого не знает, но знают те, настоящие, и Владимир впервыеощутил, что значит поговорка «брань на вороте не виснет».

Олаф оглянулся:

– Смотри, так и остались!

– А чего ты ждал?

– Ну, погонятся… Я бы не стерпел.

– Олаф, он торгаш, а не боец. Что получит, даже убивнас? Этот Черный Беркут его заживо съест, что с нас ничего не взял, а троихпотерял.

– Троих? – оскорбился Олаф. – Да я их одинвсех! Ладно, готов вон до той березы наперегонки?

Звездное небо колыхалось в такт конскому шагу. Владимирощутил приступ тоски. Невидимые пальцы сжали сердце. Что за яркие костры внебе? Вон на ту, самую большую, волхвы говорят, что это небесный камень,которым заперта дыра в куполе. Если отвалить, то вода зальет землю. Но Суворговаривал, что это золотой кол небесной коновязи, к которой боги привязываютсвоих коней. Ее ковали девять небесных кузнецов, она будет стоять до скончаниямира. А вот ему кажется, что это нестерпимо блестит вершина далекой горы, самойвысокой на свете. И всякий раз в груди разливается щем от жажды достичь, добратьсяхотя бы до подножия… А потом, передохнув, попытаться забраться как можно выше.

Олаф ехал залитый лунным светом, красивый и мрачный, как богсмерти. Золотые волосы в лунном свете блестели серебром, казались седыми, а егонеподвижное лицо заострилось, как у мертвеца.

– Что это так сияет? – спросил Владимир негромко.