Убивая Еву: умри ради меня - Люк Дженнингс

– Это так щедро с вашей стороны, – говорю я ей. – Не знаю даже, зачем вам все эти хлопоты со мной?

– Может, мы не такие уж и разные. – Она улыбается над бокалом. – Мы обе – потерявшиеся.

Я иду следом за ней на балкон. Мартини приятно холодит кровь. Наши места – в последнем ряду.

– Места не очень дорогие, – шепчет Анна. – Но зато здесь лучшая акустика. В кассе меня давно знают. Я всегда беру эти места.

Свет тускнеет, поднимается занавес. Поют по-итальянски, и я даже не пытаюсь следить за сюжетом. На сцене – рединготы и плащи, сладострастные мужчины и падшие женщины. Меня омывает сентиментальная музыка, печаль несет меня на волнах водки и Пуччини.

В антракте Анна, извиняясь, говорит, что ей нужно позвонить, и я, оставшись одна, разглядываю зрительный зал, декорированный в алых и золотых тонах. Проходит минут двадцать, а ее все нет. Вокруг меня люди возвращаются на свои места, перешептываются, смотрят в программки. Тускнеет свет, и гул голосов спадает. Дирижера встречает взрыв аплодисментов, и – под дрожащий звук флейты – поднимается занавес. В темноте зала я краем глаза отмечаю краткий проблеск света – сзади открылась и закрылась дверь, – а потом вижу Анну, пробирающуюся на свое место.

Но это не Анна. Силуэт не тот.

– Pupsik.

Это она. Я лишаюсь дара речи.

– Ева, lyubimaya. – Она садится, притягивает меня к себе и прижимает мое лицо к своему плечу. Ее не может быть здесь, это все невозможно, но я слышу запах ее тела, ее волос, я чувствую силу ее рук и биение ее сердца под моей щекой. – Прости меня, моя любовь, – шепчет она. – Мне ужасно, ужасно жаль.

Я отстраняюсь, чтобы взглянуть на нее в слабом свете, долетающем со сцены. Она осунулась, и вид у нее усталый. Она в простой, повседневной одежде – свитер, джинсы и сапоги.

– Я думала, ты умерла.

– Знаю, pupsik.

Я начинаю плакать, она пару секунд озабоченно смотрит на меня, а потом достает из рукава салфетку и нерешительно протягивает ее мне. Этот жест настолько Оксанин, что теперь я уже точно знаю: это – она.

– Я же просила тебя мне верить, – говорит она.

С тех пор минул уже год. Мир сегодня сильно изменился. Тихомиров теперь президент России, а в Европе заправляет свежая когорта лидеров националистического толка, авангард нового миропорядка, и все они отмечены печатью «Двенадцати». Мы с Оксаной живем под другими именами в спальном районе на самой окраине Петербурга. У нас тихо, окна выходят в парк, он очень мил летом и прекрасен – с налетом меланхолии – зимой. Оксана учится в университете на лингвиста. Она на несколько лет старше прочих студентов, и я подозреваю, что ее находят странноватой (в тот единственный раз, когда я встречала ее после лекций, я заметила, что двое сокурсников откровенно ее боятся, но она клянется, что у нее есть друзья). Мои дни проходят в чтении, прогулках и работе на онлайновое агентство переводов. Я надеюсь, что на следующий год начну удаленно изучать психологию. Есть много вещей, в которых мне хочется разобраться.

Оглядываясь назад, я дивлюсь искусности и дальновидности Тихомирова, когда он разыгрывал свои карты. Я часто вспоминаю, как тогда, на шоссе в Шереметьево, он сказал мне о симулякре. Чего я долго не могла понять, – зачем Тихомирову – если он заранее знал все детали готовящегося убийства в Большом (а он наверняка знал) – понадобилось создавать некую видимость, используя меня для получения той же самой информации? Почему он – если ему было известно о роли Оксаны (а ему явно было известно – ведь требовалось спланировать ее постановочную смерть) – притворился, будто клюнул на отвлекающий маневр?

И лишь когда его выбрали в президенты, все встало на свои места. Он отнюдь не собирался предотвращать убийство своего предшественника, напротив – он обеспечил его успешную реализацию. Для того и выстроил всю эту сложную игру. Узнав о планах «Двенадцати», он (весьма вероятно, через того же Ричарда Эдвардса, чья способность к измене, похоже, пределов не имеет) заключил с ними сделку. Они получат свое образцово-показательное убийство, а Тихомиров – после хоть и безуспешной, но героической попытки сорвать их планы – заменит Стечкина на посту президента. Чтобы Тихомирову после неизбежного служебного расследования простили неудачу, ему требовалось продемонстрировать, что в его распоряжении имелся лишь минимум информации. То есть мне отводилась роль не просто агента под прикрытием, но и ключевого свидетеля. Потому он и оставил Оксану в живых. Чтобы я молчала. А если спросят, придерживалась бы генеральной линии.

Могла ли я догадаться об этом раньше? Могла ли насторожиться и понять, что ни в одну профессиональную снайперскую группу никто и ни за что в жизни не включит меня – человека столь неопытного и неподходящего по складу характера? Вероятно, могла. Но я была совершенно зациклена на том, чтобы быть рядом с Оксаной, и очевидные вещи попросту прошли мимо. Впрочем, в итоге все оказалось к лучшему.

Многого я так и не знаю, и, вероятнее всего, не узнаю никогда. Как удалось «Двенадцати» найти нас с Оксаной в Петербурге? Может, выдала Даша? А если даже не она, то что за договоренности у нее были с Тихомировым? И в более широком смысле – кто вообще тут главный – Тихомиров или «Двенадцать»? Он – орудие в их руках, или же они – в его? Разумеется, фотографии гротескной «живой картины» из президентской гостиной Большого театра просочились в Интернет. Трудно придумать более эффектный способ заявить о могуществе и длине рук «Двенадцати» и предостеречь остальных мировых лидеров.

В качестве оплаты за тот вклад, который мы – сознательно или нет – внесли в приход президента к власти, а также за наше молчание и лояльность на наш с Оксаной общий счет ежемесячно поступает некоторая сумма. Она невелика, но ее вполне хватает на повседневные нужды. Деньги от агентства переводов я откладываю на путешествия. В сентябре мы летали в Париж. Остановились там в небольшой гостинице в Пятом округе, завтракали в крошечном дворике и ходили по магазинам в районе церкви Сен-Сюльпис, где Оксана заставляла меня примерять шмотки, которые нам не по карману. К тем местам, где она раньше жила, мы не приближались на пушечный выстрел.

Даша Квариани процветает. Мы как-то раз столкнулись с ней в районе университета, на Садовой, где у Даши свой ночной клуб. Потом мы однажды ходили в этот клуб. Даша угостила нас ужином в ВИП-зале, но разговор не клеился, и Оксана была раздражена. Возможно, на нас просто слишком сильно давил груз взаимных тайн.

Сейчас снова зима, и в парке за нашими окнами – голые деревья и замерзшие фонтаны. Я читаю, а Оксана рядом доделывает на лэптопе домашнее задание. Она – весьма амбициозный студент, и уверена, что сдаст эту работу на отлично. Мы уже примерно час не произносили ни слова, да нам это и не надо. Когда Оксана закончит писать, она потянется и возьмет меня за руку.

Мы много обсуждали тот вечер в Большом. Не столько события в алой гостиной, сколько произошедшее после. Пусть даже без представления у театра было не обойтись – считает Оксана, – но получилось ужасно. Холостые патроны, пакет с кровью под рубахой… Но главное – ее потряс мой вопль. В тот миг – вспоминает она – что-то внутри у нее перевернулось. «Я вдруг почувствовала то, что чувствуешь ты».