Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904-1940 - Август Кубичек

Но в настоящий момент добрая старушка Мария Цакрис была единственным человеком, которого занимали эти планы. Если быть точным, она на самом деле не занималась ими, так как отказалась, как от дурной работы, от попыток навести порядок в этой куче планов, рисунков и эскизов.

Пока два студента из Линца регулярно платили ей за квартиру, она была довольна.

Что касается Линца, Адольф думал лишь о том, чтобы преобразить его в красивый, привлекательный город, необычные здания которого должны были поднять его из его незавидного, провинциального положения. Но Вену он хотел превратить в современный город с жилыми домами, в котором престиж и различия не имели значения, – это он оставлял имперской Вене. А имело значение то, что оказавшиеся на улице люди, отстраненные от своей собственной земли и своего собственного народа, должны снова обрести твердую почву под ногами.

Старый имперский город менялся на чертежной доске девятнадцатилетнего юнца, который жил в мрачной дальней комнате в пригороде Марияхильфер, и превращался в просторный, залитый солнечным светом, богатый город, состоявший из домов на четыре, восемь и шестнадцать семей.

Не может быть никаких сомнений в том, что Адольф был в то время убежден, что ему судьбой предназначено стать архитектором. Как он сможет найти себе практику даже после такой скрупулезной самостоятельной учебы, не имея возможности предоставить какие-либо рекомендации и дипломы, – это никогда не волновало его. Мы почти не говорили об этом, так как мой друг был абсолютно уверен, что ко времени завершения его учебы обстоятельства изменятся (либо мирным путем, либо насильственным вследствие «революционной бури») до такой степени, что формальная квалификация больше не будет иметь значения, важны будут лишь реальные способности.

«То, что в то время я служил своей страсти к архитектуре с некоторым фанатизмом, было естественным. Наряду с музыкой она казалась мне королевой искусств. При таких обстоятельствах заниматься ею было не «работой», а величайшим удовлетворением. Я мог читать или делать наброски до глубокой ночи и никогда не уставал. Это укрепляло мою веру в то, что моя прекрасная мечта о будущем – пусть даже на это уйдут годы – в конце концов станет реальностью. Я был почти убежден в том, что однажды я сделаю себе имя как архитектор».

Это он написал в «Майн кампф».

Так, Адольф отчетливо видел перед собой свое будущее. В Линце он уже одержал победу над тем, что он называл предвзятым, несправедливым и идиотским отношением к нему школы, окунувшись с головой в изучение предмета по собственному выбору, так что ему не было трудно сделать то же самое здесь, в Вене, где он столкнулся со схожей ситуацией. Он проклинал старомодную, закосневшую бюрократию в академии, где не понимали истинное мастерство. Он говорил о препонах, которые были хитроумно расставлены – я помню его собственные слова, – с единственной целью погубить его карьеру. Но он еще покажет этим некомпетентным, престарелым дуракам, что может двигаться вперед без них. Из его оскорбительных залпов в адрес академии у меня сложилось впечатление, что эти преподаватели, отказав в приеме молодому человеку, невольно породили в нем больше рвения и энергии, чем когда-либо породило бы их преподавание.

Но моему другу пришлось столкнуться с другой проблемой: на что ему жить в течение тех лет, когда он будет учиться? Пройдет еще много лет, прежде чем он сможет добиться положения архитектора. Лично я сомневался, выйдет ли когда-нибудь что-то из индивидуальных занятий моего друга. Правда, он учился с невероятным трудолюбием и решимостью, которые, как кто-то мог бы подумать, находятся за пределами сил ослабленного и недокормленного организма. Но его устремления не были направлены к какой-то практической цели. Наоборот, время от времени он терялся в обширных планах и теориях. Проводя сравнение со своими музыкальными занятиями, которые шли точно по плану, я мог только сделать вывод, что Адольф забрасывает сети слишком широко и вытаскивает все, что имеет лишь отдаленную связь с архитектурой. И он делал это к тому же с величайшей тщательностью и точностью. Как все это может вообще привести к какому-нибудь итогу, не говоря уже о том, что все больше и больше новых идей охватывали его и отвлекали от профессиональной подготовки.

Контраст между его бесконечными бессистемными трудами и моими четко регламентированными занятиями в Консерватории никак не способствовал нашей дружбе, потому что занятия каждого из нас дома неизбежно вели к трениям. Когда вдобавок ко всему профессор Боскетти прислал мне несколько учеников, наши разногласия стали острее. Он сказал, что теперь можно увидеть, что его преследуют неудачи, против него составлен огромный заговор – у него не было возможности зарабатывать деньги.

Однажды вечером – думаю, это было после урока с одной из моих учениц – я ухватился за возможность попытаться убедить его оглянуться вокруг в поисках какой-нибудь выгодной работы. Конечно, если повезет, можно давать уроки молодым девушкам, начал он. Я сказал ему, что профессор Боскетти прислал мне этих учениц без всякой инициативы с моей стороны. Жаль, что их нужно было учить гармонии, а не архитектуре. Кстати, продолжал я более твердо, если бы я был таким одаренным, как он, я бы давно уже поискал себе какую-нибудь работу на неполный рабочий день.

Он слушал меня с интересом, почти так, будто все это не имеет к нему никакого отношения, и тогда я высказал все. Например, рисование – это то, чем он реально мог заниматься, ведь даже его учителя это признавали. А что, если поискать работу в какой-нибудь газете или в издательстве? Наверное, он смог бы иллюстрировать книги или делать рисунки для газет. Он уклончиво ответил, что он рад тому, что я приписываю ему такое умение, но газетные иллюстрации лучше всего оставить для фотографов, так как даже самый лучший художник не может быть так быстр, как фотограф.

Тогда как насчет работы театрального критика? – продолжал я. Это была та работа, которую он на самом деле выполнял, потому что после каждого посещения театра приходил к нам домой с очень суровой и радикальной, но все же интересной и всесторонней точкой зрения. Почему я должен оставаться единственным жителем Вены, который выслушивает его мнения? Он должен постараться связаться с какой-нибудь влиятельной газетой, но ему придется позаботиться о том, чтобы не быть слишком предвзятым. Он хотел знать, что я под этим имею в виду. Я ответил, что итальянские, русские и французские оперы тоже имеют свое право на существование. Следует принимать и зарубежных композиторов, ведь искусство не имеет национальных границ. Мы начали горячо спорить, так как всякий раз, когда музыка становилась темой для обсуждения, я стоял на своем, ведь я говорил не только за себя, а ощущал себя представителем института, студентом которого я был.

И хотя я полностью разделял восторг Адольфа перед Рихардом Вагнером, тем не менее не мог заставить себя отвергать всех остальных. Но Адольф был бескомпромиссен. Я до сих пор прекрасно помню, что, разволновавшись, бросил Адольфу слова финального хора из Девятой симфонии Бетховена: «Seid umschlungen, Millionen, diesen Kuss der ganzen Welt» («Сплетитесь, миллионы, в этом всемирном объятии»). Произведение мастера должно принадлежать всему миру. Так что, заметил Адольф, здесь есть проблема еще до того, как он начнет работать театральным критиком, и этот план был тоже похоронен.