До рая подать рукой - Дин Кунц

– Лучше уходи, тинги, лучше уползай, – радостно советовала змее Синсемилла. – Вот идет нехорошая Лани, и настроена эта девочка очень серьезно!

Поскольку малейшая неуверенность привела бы к полному коллапсу воли, Лайлани пришлось действовать, не подавив правящих бал страха и злости. Она удивила себя, когда, сдавленно вскрикнув от безысходности и ярости, вонзила свое копье в свернувшуюся кольцами цель.

Пригвоздила сразу забившуюся змею к раме, но только на две секунды, может, на три, потому что потом гибкий противник вывернулся.

– Уходи, тинги, уходи, уходи!

Лайлани вновь нанесла удар, вдавив злодейку в раму, вложила в него все силы, стараясь вспороть кожу, разорвать пополам, но змея опять вывернулась. Тяжелой оказалась эта работа, ничуть не легче, чем затушить поднимающийся над костром дымок, узнать, кто был твоим отцом, или что случилось с твоим братом, или что ждет тебя в этой жизни, но ей не оставалось ничего другого, как новыми ударами пытаться добиться своего.

Когда змея сползла с подоконника и попыталась укрыться под комодом, Синсемилла еще выше запрыгала на кровати: «О, теперь беда, теперь беда. Тинги разозлилась, тинги спряталась, тинги в ярости, тинги шипит, тинги думает о змеиной мести».

Лайлани надеялась увидеть на подоконнике кровь или, если у змей нет крови, пятна какой-нибудь другой жидкости, свидетельствующие о том, что врагу нанесены смертельные раны. Но, к ее полному разочарованию, не увидела ни крови, ни ихора[41], ни змеиного сиропа.

Обрезанный торец трубки не мог сравниться эффективностью с лезвием ножа или острием копья, но, скорее всего, мог бы пробить жесткую чешую, если бы удар наносился с большой силой. Ее потные руки скользили по полированному металлу, но Лайлани надеялась, что какой-то урон она змее нанесла.

Комод стоял у стены, на четырех массивных ножках. Высотой в пять футов. Шириной в четыре. И глубиной порядка двадцати дюймов. Дно отделяли от пола три дюйма.

Змея затаилась где-то там. Задерживая дыхание, Лайлани слышала злобное шипение. Дно нижнего ящика, вибрируя, усиливало звук.

Лайлани понимала, что со змеей надо покончить немедленно, пока та не перешла в наступление. Чуть отступив, она неуклюже опустилась на колени. Легла, повернула голову набок, прижалась правой щекой к грязному, вытертому ковру.

Если в одеянии Смерти были карманы, пахло из них так же мерзко, как от ковра. Волны праведного гнева, прокатывающиеся по Лайлани, и без того вызывали тошноту, а теперь, когда в нос бил отвратительный запах ковра, она действительно испугалась, что придется расстаться с пирогом.

– О, послушайте, как гудит змеиный мозг, посмотрите, какие планы строит маленькая тинги. Похоже, она хочет слопать вкусненькую мышку.

Пробивающийся сквозь шелк свет, красный, как любимая выходная блуза Синсемиллы, едва разгонял густую тень под комодом.

Лайлани тяжело дышала, не от усталости, не так уж она и перетрудилась, – от волнения, страха, напряжения. Она щурилась, пытаясь разглядеть, где затаилась гадина, ее лицо отделяли от убежища последней шесть или семь футов, она жадно ловила ртом воздух, и отвратительный запах ковра трансформировался в не менее отвратительный вкус, провоцируя рвотный эффект.

Тени под комодом, казалось, двигались и перемещались, как всегда происходит с тенями, если пристально в них всматриваться, но постепенно в красном свете проступили очертания колец, поблескивающих, как горный хрусталь.

– Тинги строит планы, как ей добраться до мышки Лайлани, облизывает свои змеиные губки. Тинги гадает, какова Лайлани на вкус.

Змея лежала, прижавшись к стене, примерно на одинаковом расстоянии от задних ножек комода.

Лайлани поднялась на колени. Схватила стальную перекладину обеими руками и двинула вперед, под комод, целясь в змею. Ударяла вновь, вновь и вновь, костяшки пальцев горели от трения о ковер, но она слышала, как бьется под комодом змея, колотясь гибким телом о дно нижнего ящика.

На кровати Синсемилла визжала от восторга, подбадривая одну участницу сражения, кляня другую, и, хотя Лайлани более не могла разобрать слов матери, она чувствовала, что симпатии той на стороне тинги.

Она не понимала, что говорит Синсемилла, потому что змея выбивала барабанную дробь о дно нижнего ящика, потому что ее копье попадало то в кольца, то в стену, то в ножки комода, но прежде всего по другой причине: она сама рычала, как дикий зверь. Горло резало, будто ножом. Она не узнавала своего голоса: бессловесный, хриплый, низкий рев вдруг проснувшегося в ней примитивного дикаря.

И в конце концов этот звериный голос напугал ее до такой степени, что она прекратила атаку. Змея все равно умерла. Она уже убила ее. Под комодом никто не шипел, никто не колотился о дно нижнего ящика.

Уже зная, что гадина умерла, Лайлани тем не менее не могла остановиться. Не контролировала себя. И какой вывод следовал из этих трех слов? Не контролировала себя. Что мать, что дочь. Акселератор Лайлани был до отказа вдавлен в пол страхом, а не наркотиками, плюс злость, но это отличие выглядело сущим пустяком в сравнении с тем, что ей открылось: при определенных обстоятельствах она так же, как Синсемилла, могла потерять контроль над собой.

Со лба капало, лицо блестело, одежда прилипла к телу: от Лайлани разило потом, какой уж там небесный цветок! Стоя на коленях, поникнув плечами, склонив голову набок, с влажными прядями, прилипшими ко лбу, руками, все еще сжимающими перекладину, она словно превратилась в возродившегося Квазимодо, только девяти лет от роду и в тысячах миль от Нотр-Дам.

Она застыла, униженная, потрясенная… и испуганная ничуть не меньше, чем до этого, но уже совсем по иным причинам. Некоторые змеи страшнее других. И самые страшные – не те, которых приносят в дом в перфорированных коробках из-под шляп, не те, что ползают по полям или лесам. Нет, эти змеи обитают в глубинах разума. До прихода в спальню Синсемиллы девочка не подозревала, что такие вот змеи страха и злости свили гнездо в ее подсознании, что их внезапный укус может в мгновение ока лишить ее контроля над собой.

Как горгулья[42], Синсемилла свешивалась над спинкой изножия кровати, лицо ее находилось в тени, голову окружал ореол красной подсветки, глаза блестели от возбуждения.

– Тинги, ах ты, маленькая жизнестойкая ползающая упрямица.

До Лайлани не дошел смысл этих слов, и спаслась она только потому, что проследила за направлением взгляда матери. А смотрела Синсемилла на ближайший к ней торец перекладины, неподалеку от которого трубку сжимали руки Лайлани.

Внутренний диаметр трубки не превышал двух дюймов. Убить змею Лайлани не удалось, и тинги, как только прекратились удары, в поисках убежища заползла в трубку. По этому тоннелю, невидимая, отправилась в путешествие из-под комода за незащищенную спину Лайлани. И в тот момент медленно выползала на пол, словно конечный продукт змееделательной машины.