Баблия. Книга о бабле и Боге - Александр Староверов

«Эти сучки покладистые садюгу бессердечного за версту чуют, – подумал он, – по запаху узнают, по малейшим нюансам поведения. Чуйка у них животная на таких персонажей. Выходит, и это во мне есть? И не рисовался я перед ней, что чудовище бездушное. Правду сболтнул нечаянно. Ведь понравилось мне, когда она сосала, а я с женой разговаривал в прошлый раз. Похоть меня захлестнула невиданная. Так что теперь фашистскую каску на голову и плетку в руки? И понеслось. Разрешить себе быть свиньей, раз уж хряком уродился? Не хочу, не могу и не буду. И не потому что в Либеркиберии плохо станет. А потому что противно. И еще – потому что права она, как ни странно. Пошло жить без любви. А извращаться без любви втройне пошло. Если бы любил, тогда еще куда ни шло. А так… Такой, да не такой. Человек же я еще все-таки. По крайней мере, хочу им быть…»

Наташа почти справилась с ширинкой и теперь пыталась вытащить его хозяйство на волю. Алик плавно отстранился, поднял ее с колен, прижал к себе, погладил по голове и сказал:

– Наташа, бедная моя девочка. Хорошая, теплая, красивая девочка. Сломал тебя этот мир уродский, перемолол, развеял по ветру северному, холодному, со снегом и дождем. Нежная моя девочка. Ты вспомни себя. Какой была. Ты такой была? Когда кукол наряжала, о принце прекрасном мечтала. Такой? Мы все такими не были. И я не был. А потом стали. Я ради любви. Когда понял, что любовь кушать хочет. А ты от отсутствия любви. Неважно. Мир блядский скушал нас. И мы блядьми стали. Но ты вспомни. Я помню еще. Пока помним, надежда есть.

– Я помню, я помню, Алька, я помню. Я… Я… Я…

Наташа задыхалась, не могла выговаривать слова. С каждым «я», глаза ее расширялись, а когда показалось, что некуда им больше расти, из глаз хлынули слезы. Зарыдала с воем и всхлипами, обмякла сразу.

– Плачь, Наташ, и я с тобой поплачу. Это вранье, что мужики не плачут. Все плачут, потому что мы люди и больно нам. Били тебя много. Мир блядский бил. Приехала в Москву девочка-конфеточка, розовая ленточка. Дома мухи сонные на полосках липких, скука, тупость. Плачь. А Москва большая, красивая, интересная. И люди такие же – живые, веселые, энергичные. Плачь, не стесняйся. А потом эти веселые энергичные и живые так больно делать стали, что хоть волком вой. Всё попользоваться норовили да выбросить побыстрее. Плачь, можно сейчас. А дальше, чтобы с ума не сойти, плюсы стала искать. И нашла. И понравилось. Плачь. Стокгольмский синдром у тебя. В заложники тебя взял этот мир отмороженный. Мы все у него в заложниках. Бьет он нас, а мы крепчаем. Крутимся, кредиты берем, воруем. Ценности его принимаем. Детей заводим с девайсами хитрыми, мэйд ин Чайна. Под плеточками да с фаллоимитаторами. А ты подумай, какими эти дети получатся? Они же нас потом этими плеточками китайскими сечь будут. И правильно. Заслужили. Поэтому плачь, Наташ. О себе плачь, обо мне и о мире этом заблудившемся…

Наташа вдруг перестала рыдать. Задрала вверх голову, он увидел ее мокрое от слез лицо и поплывшую косметику.

– Откуда ты знаешь, я же… я не говорила никому, – всхлипывая и заикаясь, спросила она.

– А я сам такой. Меня тоже били. Посильнее тебя били. И я бил. Сперва думал, сдачи даю. А потом понравилось. Решил с волками жить – по-волчьи выть. А если уж выть, так лучше всех. О, ты не знаешь, как я художественно вою. Высокохудожественно. Многого достиг, поднялся. Только волки кругом позорные. И я в стае не последнее место занимаю. А потом расхотелось мне с волками бегать, и я вспомнил, что другим родился. И для другого. Но жизнь, сука, она заставляет бегать. Поэтому то помню, то забываю. Вот сейчас вспомнил почему-то.

Наташа встала на цыпочки и потянулась к Алику. Начала целовать его в шею, в подбородок, гладить. И он сгреб ее и тоже стал целовать. Вытащил из кружевного лифчика груди, прильнул к ним, задрал юбку, завалил на стол.

– Да, да, Аличка, давай, трахни меня. Ты умный, сильный, ты мой авторитет. Трахни, пожалуйста.

Слова Наташи сначала резанули слух, потом отрезвили и заставили задуматься. Он застыл, так и не сняв до конца трусы с девушки. Трахни? Авторитет? Какой он, на хрен, авторитет? Она что, не поняла ничего? А он? Тоже хорош. Слова пафосные говорил, душевный стриптиз устраивал, и все для того, чтобы отыметь ее на столе. Так она и так была готова. Для нее все еще лучше сложилось. Не по щекам пухлым он ее отхлестал, не по попе белой, а прямо в мозг ударил. Сладостнее это и извращеннее. Авторитет?! Дешевка он слабовольная, а не авторитет. Душу на дырку чуть не поменял.

– Наташ, извини меня, что-то я увлекся. Неправильно ты меня поняла. Да я и сам неправильно себя понял. Прости.

– А? Но… Я… Так…

Произнеся несколько междометий, девушка на секунду замерла, потом слезла со стола и начала абсолютно спокойно, даже с достоинством приводить себя в порядок. Надела трусы, подтянула чулочки. Заправила пышную грудь в кружевную сбрую. Без истерик, без слез, равнодушно, как будто на работу собиралась. Потом открыла сумку, вытащила что-то похожее на ком ваты, вытерла им лицо, стала накладывать косметику. Все действия производила точными экономными движениями, в абсолютной тишине. Ее спокойствие поразило Алика и испугало. Он чувствовал, что вот-вот должен произойти взрыв. И произошел. Закончив дела с макияжем, Наташа протянула ему руку и холодно произнесла:

– До свидания, Алексей Алексеевич, извините, что отняла у вас много времени.

Он на автомате пожал ладонь и в этот момент получил такой мощный удар коленом по яйцам, что был вынужден сесть на корточки, упереться руками в пол и хватать перекошенным ртом воздух, не желающий идти в легкие.

– Слабак ты, Алик. Все вы крутые, когда языком треплете. А как до дела доходит, сопли жуете. Не волк ты, а песик ласковый. И сожрут тебя. И правильно сделают. Туда тебе и дорога. Тоже мне чудовище. «Я злой и страшный серый волк, я в поросятах знаю толк». К жене иди, пусть она тебе слезки вытирает да письку короткую облизывает. Да, короткую, а ты думал, у тебя золото партии в штанах спрятано? Все вы так думаете. «Мир злой, ветер холодный, синдром Стокгольмский». Чушь. Мир справедлив, и каждый в нем получает по заслугам. Достойных только мало, одни маменькины сыночки да дуры романтические, долготерпеливые. Вот и живут хреново. Я думала, ты мужик настоящий. Влюбилась почти. Решительно ты меня в прошлый раз взял, дерзко. Как право имеющий. Без денег, без букетиков и всей этой лапши развесистой на глупенькие ушки. А ты обосрался сразу. «Вспомни, какой была, какой стала». Всегда я такой была. Всегда хлюпиков ненавидела. Недостоин ты меня.

Алик стоял, скорчившись, на коленях и старался заглотнуть побольше воздуха. Видел только Наташины бежевые туфельки на шпильках. Слова доносились сверху. Он смутно понимал их смысл. Но то, что понимал, ужасало. Казалось, сама Вселенная с ним разговаривает. Холодная, жестокая и справедливая. И он маленький такой перед ней, беззащитный и действительно с короткой писькой. Куда ему письками меряться, со Вселенной-то?

– Чего мычишь, яички у мальчика заболели перепелиные? Больно мальчику стало, да?

Он попытался ответить, но не смог. Захрипел что-то нечленораздельное.