Лина и Сергей Прокофьевы. История любви - Саймон Моррисон

Спустя шесть месяцев в Кюлозе, городе во Французских Альпах, на полном ходу отлетело заднее колесо и машина перевернулась. И водителя, и пассажиров выбросило на дорогу. Сергей сломал зуб, потянул мышцу левой руки и ободрал ягодицы. Лина, отделавшаяся кровоподтеками на лице, увидела, что вокруг все усыпано осколками стекла, а на земле сидит рыдающий Святослав. Лина испытала глубокое негодование, услышав, как находящийся в полубессознательном состоянии муж беспокоится о вылетевших из машины рукописях. Прокофьевы сняли на пять дней номер в Кюлозе, после чего Лина заверила друзей и почуявших сенсацию репортеров, что все живы. Газеты не пожалели черных красок для описания этого случая. Через год Сергей заменил старенький «балло» на хотя и подержанный, но находившийся в хорошем состоянии и более удобный «шевроле». Теперь Прокофьев водил намного аккуратнее, и Святослав запомнил отца как добропорядочного, осторожного водителя. В Москве у Прокофьевых будет голубой «форд» из Сент-Луиса, штат Миссури, – пример капиталистического изобилия, производивший сногсшибательное впечатление на окружающих.

7 апреля 1927 года Лина согласилась переехать в меблированную квартиру в доме номер 5 на авеню Фремье, в 16-м округе. До этого они жили в Париже в 17-м округе, на улице Труаен, 18. Лина жаловалась на неудобства, связанные с переездом, но была вынуждена признать, что новая квартира ей нравится. Два окна выходили в сад, а вдалеке виднелась Сена. Лина и Сергей забрали Святослава у нянь. Одна из них заплакала, прощаясь с малышом и глядя вслед отъезжающей машине.

Для Сергея возвращение из России совпало с началом подготовки к премьере балета «Стальной скок». В Париже балет был принят прохладно, но в Лондоне получил положительные, даже хвалебные отзывы; критики, левые и правые, тщательно изучали его представление об СССР на предмет признаков политической подрывной деятельности. Сергей не одобрял изменения в тщательно продуманном первоначальном замысле и новые кричаще безвкусные номера. Тем временем в Советском Союзе с успехом шла блестящая постановка оперы «Любовь к трем апельсинам». Сергей наслаждался льстивыми телеграммами и письмами из Москвы. Время от времени в советской прессе появлялись негативные отзывы о его творчестве, которые они с Линой приписывали завистливым второразрядным композиторам из Российской ассоциации пролетарских музыкантов – как отметил Сергей, оплаченной большевиками в долларах США. Шли разговоры о следующих гастролях.

А вот во Франции предстояло нелегкое дело: завершение работы над оперой «Огненный ангел» для предполагаемой премьеры под руководством Бруно Вальтера в Берлине. Времени катастрофически не хватало, и Прокофьев работал над оперой с профессиональным оркестратором. Это был, как правило, небритый, неопрятный Георгий Горчаков, которому маленький Святослав дал прозвище Грогжи.

Горчакову было поручено записать оригинал партитуры «Огненного ангела», основываясь на сокращенных пометках, которые понимал только сам Прокофьев. Горчаков работал с композитором дома. Атмосфера царила гнетущая. Когда Сергей отправлялся в кабинет, особенно по утрам, Лина, Святослав и няни должны были соблюдать полную тишину. «Он буквально устроил музыкальный завод. Прокофьев начинал рано, самое позднее в девять утра, и работал до обеда… Горе тому, кто осмелится побеспокоить его, приоткрыв дверь! В эти моменты мы не могли приближаться к нему с какой-либо просьбой: он был настолько поглощен движением и логикой своей мысли, полностью сосредоточившись на лучшем и наиболее логичном музыкальном решении задачи момента, что любое вторжение внешнего мира провоцировало сильную, иногда жестокую реакцию», – вспоминал Горчаков[253]. И если малыш, которому было всего три года, «слишком шумел в детской, которая находилась далеко от кабинета, Прокофьев открывал дверь и кричал по-русски: «Грогжи, принеси мне зеленую линейку для хорошего шлепка по заду». Святослав вопил по-французски: «Нет, нет!» – и замолкал»[254].

Несмотря на непростой характер Прокофьева, Горчаков относился к нему с благоговением. Сохранились отдельные воспоминания Горчакова о жизни Прокофьевых на улице Труаен до переезда на авеню Фремье. Горчаков рассказывал о чудачествах Прокофьева и о его бешеной работоспособности, особенно когда поджимали сроки. Горчаков вспоминал, как Сергей записывал неожиданно пришедшие на ум мелодии на первых попавшихся клочках и обрывках. Сергей испытывал облегчение, перенося свою мысль на бумагу. В общественных местах он мог начать играть на воображаемом рояле. А бывало, что Сергей неожиданно терял нить разговора и устремлял вдаль пристальный взгляд[255].

В то время как остальные домочадцы соблюдали полную тишину, Сергей бесконечно повторял «блоки фантастических диссонансов», от которых дрожали стены. Прокофьевых давно бы выселили, но, по счастью, внизу жили русские, которые «могли терпеть все виды музыкальных пыток или были глухими».

Горчаков утверждал, что Сергей из-за перегруженности работой иногда «терял чувство времени и пространства»[256]. Как-то он «прекратил работать, когда до священного времени файф-о-клока оставалось прилично времени, и, предупредив жену, что вернется к пяти, отправился прогуляться по набережной Пасси. Подошло время чая, но Прокофьев все не шел. Около десяти вечера открылась дверь, и появился Прокофьев – во время прогулки начал прокручивать в уме некоторые пассажи из «Огненного ангела» и незаметно дошел от Парижа до Версаля через Медонский лес»[257].

Грогжи время от времени приезжал к Прокофьевым в Сен-Пале-сюр-Мер. На лето они сняли дом на Атлантическом побережье, вблизи Руайана. Прокофьевы рассчитывали, что там будет спокойнее, чем на курортах, находившихся севернее, но погода не радовала. Дом был огромный, настоящая находка, с хорошей мебелью, чистыми стенами и полами и большим балконом, с которого Сергею очень удобно было любоваться звездным небом… С одной стороны раскинулось цветущее поле, с другой – океан. Сергей продолжал работать над «Огненным ангелом», решив положиться на волю судьбы. В конечном счете предварительная договоренность с Берлинской оперой была аннулирована; это был сокрушительный удар, но Сергей отказывался признавать поражение. Он работал над оперой восемь лет и хотел увидеть ее на сцене. Летом 1928 года в Париже Сергей услышал фрагменты второго акта в исполнении оркестра под управлением Сергея Кусевицкого, но разве этого он хотел? Нина Кошиц исполнила партию гадалки. На шестнадцатом году карьеры она не могла претендовать на роль главной героини, Ренаты, к тому же Кошиц слишком часто пела в кабаре, и это отразилось на ее голосе не в лучшую сторону. Пресса постановку проигнорировала, а люди, на которых Сергей хотел произвести впечатление, остались равнодушны.

Вечера в Сен-Пале-сюр-Мер протекали спокойно. Лина читала и вырезала статьи из газеты Christian Science Monitor[258]. Ее муж играл в шахматы по переписке и перечитывал дневниковые записи о своей юности в Санкт-Петербурге. Днем, когда Сергей работал, Лина наблюдала за тем, как сын учит французский и русский языки, и старалась подавить тревогу, связанную с приближающимся приездом родителей.