Хлеба и чуда (сборник) - Ариадна Борисова

В машинные недра прокрался туман. Сервантес закоченел. Мучительно захотелось чем-нибудь заполнить сердечную смуту. Пусть на время, пусть искусственной, химической близостью к веселому настроению. Пурга, в конце концов. Не вымирать же одному в ледяной ипохондрии, как последний мамонт.

– Сколько примерно градусов в вашем ведре, Яков Натанович?

– Где-то сорок.

– Мне, пожалуйста, полстакана.

Доктор налил в стакан, плеснул еще кому-то, не обнес щедрой рукой подсунутую во второй раз кружку Риммы Осиповны. Сервантес замешкался и передумал осекать. Женщина устала, замерзла… заболеет, не дай бог.

Он быстро почувствовал себя принятым в человеческое тепло. Отупел, отяжелел. Вместо ожидаемого веселья пришла грусть. Как там пела Удверина? «Недаром так сердце ноет, так и чует гру-у-усть…» Разговоры затухали, вспыхивали и сонно гасли посреди ураганного воя. Размякшая Римма Осиповна рассказывала о проделках сыновей. Сервантес притулился сбоку, со сладкой печалью чувствуя, как его гулкие пустоты заполняют нежность и воркующий смех.

– Ой, снег пошел, – прошелестел кто-то сухим надломанным голосом.

– Клин клином вышибла, – удивился доктор. Сервантес не сразу сообразил, что Яков Натанович говорит о поддатой Беляницкой. Это ей принадлежал ломкий голос.

Резко налетевшая пурга так же резко и унеслась. Редкие хлопья не спеша пушили ветки встряхнутых сосен. Внезапно на глазах занялся прозрачно-розовый свет, и ослепший снег полетел сквозь солнце мелкой манной. Люди жизнерадостно загомонили, прилипли к окнам: на дороге показались облепленные снежными лепешками шерстистые носороги. То есть длинношерстные якутские лошади. Увидев темный гурт машин, жеребец властно повел горбатым носом, захоркал и погнал кобыл с сеголетками протаптывать занесенные лабиринты в сугробах.

В посвежевшей голове Сервантеса включился моторчик ответственности. Деревня была где-то рядом, бригадир водителей вспомнил, что в ней есть моторно-тракторная станция. Сервантес отправил «уазик» за трактором. Доктор спрятал в рюкзак канистру. Женщины красили губы. Обретшая голос Беляницкая расцвела помадой и залопотала без остановки.

– Прорвало мехи, – засмеялась Полина.

Совет доктора говорить поменьше пропал втуне. Беляницкую забавляло ощущение, что она превратилась в песочные часы, и по стенкам ее стеклянной шеи с щекочущим шорохом пересыпается тонкомолотое время.

Преображенная речь потребовала иной тактики обольщения. Любопытно было проверить, как относится инструктор к томно лепечущим созданиям.

– Любите ли вы стихи, Константин Святославович?

Сервантес рассеянно кивнул. Раздражение и грусть он переборол, теперь его не сердила шуршащая болтовня. Но она сердила доктора. Яков Натанович боялся осложнений.

– Ненавидите ли вы Брамса? – проворчал он.

– Под Брамса я танцую, – кротко улыбнулась Беляницкая. – «С утра, в рассветном пожаре, в грохоте шумной столицы…»

Полина не рискнула продолжить репетицию. Деликатно помалкивал хор «подруженек»: весы вокальных пассажей явно не тянули против поэтической декламации. Лирически воспрянувшая балерина читала стихи Асадова с видом Клеопатры, беседующей с любимой гадюкой на языке змей. Сервантес слушал и рассматривал чтицу не без исследовательского интереса. «Точно мумию», – бодрилась ужаленная в сердце Полина.

Голодающая Беляницкая достигла критической степени худобы. Полина знала, что Сервантес настоял на «цыганочке» вместо модерна. Римма Осиповна вчера сметала на живульку цветастую юбку из платков фокусника. Страшно было представить, как Людмила в углу раздевалки с профессиональной беззастенчивостью начнет обряжаться в вышитую ночную сорочку и юбки… Пф-ф! Швабра. А Полине приходилось возить с собой шторку для переодевания. Мужчины норовили сунуть за нее дотошный нос, а то и шкодливую руку… Так почему бы не пустить в ход убойный шарм? Лучшее средство ниспровержения разомлевшей на салонном бенефисе балерины с ее многообещающим шепотом. В общем, или пан (и сюда втесались поляки!), или пропал.

Полина уселась на переднее кондукторское место, где исходил зноем радиатор. Будто озябла. Фон задуманной картины был великолепен: в засиневшем окне колыхались крупитчатые от снега полосы заходящего света. Теперь Полине якобы сделалось жарко. Впрочем, не якобы, действительно жарко, и притворяться не нужно. Повесила на спинку кресла пальто, сняла свитер. Расстегнуть кофту? Сбросила, осталась в черной летней безрукавке. И, не оборачиваясь, поняла: «зрительный зал» покорен. По крайней мере мужская ее часть.

Вырез безрукавки, словно створка черной раковины, контрастно оттенял полукружья двух матовых жемчужин. Отставная балерина зашипела, как игла на проигранной пластинке. Летом все стараются подставиться солнцу, и активность мужских поползновений падает от телесного изобилия, а избавление от зимних одежек произвело эффект рождения бабочки. В оконной синеве взошла Афродита. К ее перламутру хотелось прильнуть лицом, чтобы убедиться, какой он теплый и мягкий. Физика оказалась обольстительнее лирики. Беляницкая была побеждена.

… Сервантес понимал: певица затеяла маленький спектакль для него. До этого балерина для него читала стихи. Лицо нечаянного героя то краснело, то бледнело, как в песне о партизанке-молдаванке. Но тут прибыл трактор и – удивительное дело – без всякого толкача легко выудил из кювета засевший автобус. На миг за окнами взмахнули бока ухаба, машина рванулась и встала на крепкий наст.

Перистый снег мягко поскрипывал под ногами. Студеный воздух в два счета выветрил хмель. Выйдя на перекур, доктор посмеялся над интрижкой при киношниках, которые в своем авто находились на периферии многих событий. Как это часто бывало, Сервантес сделал вид, что не расслышал, но впервые по-настоящему обиделся на Якова Натановича.

Спустя много лет, когда Буфетов оброс внуками (врачи ошиблись в диагнозе бездетности) – своими внуками и жены, но тоже родными, а Штейнер остался старым (уже очень старым) холостяком, случайная встреча в большом городе, где они теперь жили, возобновила приятельство. Север, Лена, чудесные речные вояжи, ленты зимних дорог, – Буфетовым и Якову Натановичу было что перетряхнуть в памяти. Веселые гастрольные дни вспоминали с неизменным хохотом, доктор же про себя – с потаенной горечью.

Пурга не однажды ворошила сугробы. Не однажды приходилось выступать в замороженных клубах, спать в сельсоветах и школьных спортзалах, не всегда было что поесть, ломался транспорт, и планы летели к чертям. Всякий раз рюкзак с канистрой попадал в зону недреманного ока инструктора. Сторожевой взгляд фиксировал движения каждого и лишь мимо двух отчаянных соперниц сквозил с индифферентностью истинного вождя.

Гастролеры благополучно вернулись домой. Беляницкая с Полиной купили друг другу по бутылке шампанского в театральном буфете. Справили «похороны любви», добавили портвейн «777» и подрались. Удостоверившись, что чужих в рукопашной нет, соседи не стали совать нос в разборки. После сражения вышла дежурная по коридору и смела в совок кучку выдранных русых и платиновых волос с остатками шестимесячного перманента. Но нет худа без добра: у балерины прорезался полноценный голос, а Полина не без успеха начала кампанию против алкоголизма в Богеме. Борьба продлилась аж до Международного Дня солидарности трудящихся.