В бессердечном лесу - Джоанна Рут Мейер

– Довольно неплохо. Я тайком приношу ей печенье.

– Я рад. – Он подходит к стене, забирается на нее и садится, как обычно.

Я присаживаюсь рядом. Никак не привыкну к этому человеческому телу, к прохладному прикосновению вечернего воздуха, к учащению пульса от близости Оуэна.

– В чем дело? – спрашиваю я, поскольку с ним явно что-то не так.

– Кажется, король планирует напасть на Гвиден. Сразиться с лесом.

Моя кровь стынет в жилах.

– Когда?

Оуэн косится на меня – похоже, это не тот вопрос, который он ожидал услышать.

– Скоро, наверное. Армия проводит тренировки с огнем.

Я стараюсь сдержать дрожь.

– Ты когда-нибудь была в лесу?

Так как ответить честно нельзя, я просто киваю.

– Королю потребуется что-то посерьезнее огня. Посерьезнее мечей и мушкетов. – Его челюсти напрягаются, взор направлен на армейский лагерь.

Оуэн прав. Но я достаточно хорошо знаю Пожирателя, чтобы бояться, что у него есть в запасе не только оружие и клинки. Или скоро будет.

– Ты будешь сражаться с лесом? – спрашиваю я. – Если король действительно выступит против него?

Его лицо ожесточается.

– Я не питаю теплых чувств к лесу.

Я провожу пальцами по вершине каменной стены. Каждый раз, когда я его вижу, мне хочется рассказать правду. Но нельзя. Знай он, кто я, он бы не сидел так близко, не говорил бы со мной как с подругой. От этого у меня болит сердце. Я пытаюсь довольствоваться тем, что имею. На большее рассчитывать не приходится.

Но мне хочется большего.

На черных небесных просторах загораются звезды. Я хочу придвинуться к Оуэну, но не осмеливаюсь.

Он расслабляется и показывает на самую яркую звезду.

– Это планета Бигайл, Пастух. Легенды гласят, что он присматривает за звездами.

Я улыбаюсь – он любил рассказывать подобные истории, когда мы сидели на холме. Представляю, будто он знает, кто я, и не имеет ничего против. Или что я на самом деле человек, а то, кем я была раньше, уже не имеет значения. Что глубоко внутри меня пылает душа – так же ярко, как его.

– Расскажи мне больше о звездах, – прошу я.

Он смотрит на меня с улыбкой.

И рассказывает.

Каждый вечер после ужина я поднимаюсь по холму к железным воротам тюремного двора и пытаюсь добиться встречи с отцом. Тюрьма находится на противоположной от кухни стороне, но несмотря на внушительные ворота и многочисленную стражу, дворики поразительно похожи друг на друга. В первый вечер страж даже позволяет мне войти и просит подождать, пока он проверит тюремные записи, чтобы узнать, допускаются ли к отцу посетители. Не допускаются.

– У тебя хоть есть разрешение от командира быть здесь, солдат? – спрашивает он с подозрением.

– Конечно, – вру я. – Он прекрасно знает об этом.

Но к следующему вечеру он успевает поговорить с Талиесином и узнает, что нет у меня никакого разрешения – более того, мне строго-настрого запретили видеться с отцом, – и прогоняет меня. Это не мешает мне возвращаться в надежде, что страж передумает или на его месте будет другой, который сделает исключение. Зря надеюсь. У нас завязывается странная дружба – через неделю или две он шутит, что по мне можно сверять часы, и ругает меня, если я опаздываю. Но за ворота больше не пускает.

После тщетных попыток встретиться с отцом я, как правило, иду ко двору кухни. Бедвин почти всегда там: выкидывает объедки или сметает перья после общипывания кур. Иногда просто прислоняется к стене и ничего не делает. Увидев меня, она всегда улыбается, и я не могу сдержать ответной улыбки, а затем интересуюсь, как поживает Авела.

Мы пришли к негласному договору, что она будет проведывать мою сестру по возможности, поскольку мне слишком рискованно снова пробираться во дворец.

– Я подружилась с сиделкой, – рассказывает она через пару недель после моего воссоединения с Авелой. – Она не так ужасна, как кажется.

Я кривлюсь.

– Что-то не верится.

– Это правда! – Бедвин забирается на стену и садится лицом к армейскому лагерю, болтая ногами в воздухе.

Я присоединяюсь к ней, камень еще не успел остыть после полуденного солнца.

– Но об Авеле хорошо заботятся? Она счастлива?

– Сиделка обожает ее и делает все возможное для твоей сестры.

Я вздыхаю и поглаживаю камень. Он напоминает мне о стене, которую отец возвел слишком поздно, чтобы помешать лесу похитить маму. Мотаю головой, чтобы избавиться от воспоминания о том, как она вырывала собственное сердце.

– В чем дело?

Поворачиваюсь к Бедвин. Из-под ее чепца выбились светло-золотые прядки, и ветер развевает их вокруг лица. Ее веснушки ярко выделяются на фоне бледной кожи, глаза зеленые, как листва летом. Закат откидывает на нее желтое сияние. Внезапно мой взгляд падает на ее губы, и мне очень хочется ее поцеловать.

– Оуэн?

Я вспыхиваю и отворачиваюсь к равнинам. Приказываю сердцу перестать так бешено колотиться.

– Я не знаю, как помочь Авеле или освободить отца… мне даже не разрешают с ним увидеться.

– Ты непременно что-нибудь придумаешь, – заявляет она с тихой уверенностью, к которой я начинаю привыкать.

Через пару ночей я рассказываю ей о маме – не все, только то, что ведьма заманила ее в лес.

Бедвин замолкает и бледнеет.

– Я не люблю свою маму. Мне жаль, что так произошло с твоей. – Она смотрит мне в глаза. – Расскажешь о ней?

Я рассказываю о ее университетских деньках и виолончели, о ее заразительном смехе и мелодичном голосе. О том, как мы были счастливы вместе.

По щекам Бедвин льются слезы.

– Ты не должен был потерять ее подобным образом. Мне очень жаль.

Я беру ее за руку. Кожа Бедвин огрубела от тяжелой работы, пальцы усеяны веснушками. Я стараюсь не думать о другой руке, гладкой и острой в одночасье.

– Это не твоя вина.

Еще через несколько ночей я смущенно прошу ее рассказать о себе – давно нужно было это сделать.

Бедвин молчит долгое время. Мы снова сидим на стене и наблюдаем, как сумерки сменяются ночью. Кажется, в последнее время мы постоянно тут заседаем.

– Я младшая из одиннадцати детей, – наконец говорит она. – У меня никогда не было отца, а мама… она злая.

– Ты сбежала из дома?

Бедвин кивает.