Учебник по химии - Анатолий Ключников

«Ребята» опять заржали. Похоже, командир дал им какой-то знак, так как меня больно ткнули под рёбра. Я перекосился и процедил сквозь оставшиеся пока зубы:

— Так ведь зарабатывать как-то надо. Какая разница, кто и за что платит?

— И кто ж эта красна девица такая? Хоть бы одним глазком на неё глянуть!

— Были такие желающие — поглядеть на неё. И не только поглядеть. Но сейчас их уже нет. Плохая, оказывается, примета — на неё любоваться.

Начальник подошёл и врезал мне кулаком в живот лично сам:

— Шутник, значит. Шутки мы любим. Так где, говоришь, её можно найти?

— Мне платили, чтобы я её довёл, а не рассказывал всяким козлам, где её искать.

Ещё два удара в живот. Блин, а ведь очень больно, однако… Лупит, сволочь, умеючи. И на том спасибо, что хотя бы бьёт не по зубам. Наверное, боится руку зашибить или в крови перепачкаться.

— Слушай сюда, сова ты ночная. Филин, что ли? Твой отряд видишь, что с моим лицом сделал? Едва не сдох я тогда. Так что у меня к тебе счёт особый будет. Я постараюсь сделать так, чтобы ты, филин (или клёст?), пел у меня, как соловей по весне. И что за девицу сюда привёл, и куда отлучался на неделю. Понял? Не слышу!

Я бы запросто мог садануть его ногой: хоть между ног, хоть в живот. Но пока что я играю роль примерного иностранца, которого тиранят местные зарвавшиеся негодяи и который совсем не знает, как делаются такие ужасные вещи.

— В камеру его! Завтра потолкуем. Не к спеху, времени ещё впереди много.

«Разумеется, не в королевские покои…»

Меня опять схватили и поволокли. Справедливости ради скажу, что после таких лечебных процедур, которые ко мне применили в течение последних двух дней, я идти сам уже не мог. По крайней мере, с такой скоростью, с какой меня тащили.

Охранники спустились вниз — мои ступни бились обо все ступеньки. Когда мне разрезали пеньковые путы, то я был уже никакой и представлял из себя жалкое зрелище.

Пинок под зад — я влетаю в тёмную камеру и плюхаюсь на каменный пол. Сведённые судорогой руки не смогли смягчить падение. Я, сжав оставшиеся зубы, растирал затёкшие от верёвок запястья.

Грохнуло окошко для подачи пищи — мне швырнули мою рубаху и штаны. Я ведь на допросе стоял совершенно голый: как с кровати подняли, — в таком виде связали и притащили, одеться не дали — боялись, гады.

Я кое-как напялил одежду и завалился спать на деревянный топчан без подстилки. Да и не надо её: в камере и так невыносимо воняло застойной мочой, и любая подстилка пахла бы так, что ты сам её выбросишь.

Я никогда раньше не влипал так безнадёжно. Тюрьма Службы безопасности — это вам, господа, не крестьянский сарай: тут ни подкоп не сделать, ни через крышу не уйдёшь. И если уж ты загремел в ТАКУЮ тюрьму — считай, что выпал из жизни навсегда. Не любят ни в какой стране выпускать на волю врагов державы или хотя бы даже просто сомнительных типов. Никак, понимаешь, у стражей державы душа к этому не лежит. Так и норовят вкатать тебе смертный приговор или, к своему глубочайшему сожалению, будут вынуждены послать тебя на бессрочную каторгу, — в дикие, холодные северные земли на добычу каменного угля. Или на жаркий юг, — собирать хлопок, даже в полдень, когда все местные аборигены спят себе в тенёчке. Это уж у какой страны какая каторга — северная или южная, но жизнь тебе малиной не покажется ни там, ни там. Вот ведь какая она, моя удача: «горного» рабства удалось избежать только лишь для того, чтобы затем попасть в тюрьму Службы безопасности и мечтать отделаться каторгой.

Но самое главное: стражи державы дотошны донельзя: так и норовят у всех, кому довелось к ним попасть, всю душу наизнанку вывернуть. И делают это такими методами, что мама дорогая. Полковник нас обучал, в том числе, очень интересным, изобретательным приёмам пыток для быстрых допросов. Мы понимали, что он, аристократ в десятом поколении, ТАКОЕ выдумать сам не мог: у него мозги совсем другие. Спрашивали: а кто ж это такой выдумщик-затейник? Он мрачно отмолчался, и нам стало совершенно понятно — КТО.

И вот теперь я имел все шансы испытать на себе всякие приёмы выбивания горькой правды божегорскими «державниками». Однако, этот полученный опыт мне потом применять не придётся, — совершенно точно. Пытать меня будут медленно, со вкусом, так как времени у моих палачей — воз и маленькая тележка. Если из меня выжмут хоть полслова о том, что я ошивался возле королевского замка — всё, ни о какой каторге мне можно не мечтать… Или ОНИ уже знают, что я там маячил, и теперь хотят только смачных подробностей?

Вот так, думая и гадая, я и проворочался всю ночь на обтёртом топчане.

Проснулся я совершенно разбитый, причём, увы, в самом что ни на есть прямом смысле слова. Любое движение аукалось болью — не там, так в другой части тела. Кое-как съев тюремный завтрак, я стал дожидаться новых допросов и настоящих пыток, положенных согласно местным обычаям. Вчера от меня, конечно, никаких ответов и не ждали, а просто отлупцевали для души, вполсилы — впредь на будущее, для моего же понимания ситуации, что завтра будет ещё хуже.

Время шло, а про меня как будто забыли. В камере никто больше не сидел, поговорить совершенно не с кем, на улицу погулять не выйдешь, а из-за этого ожидание превращалось в дополнительную муку. Приходилось слышать, как одичавшие от одиночества заключённые начинали подкармливать крыс и разговаривали с ними, и постепенно ко мне приходило понимание такого образа жизни: тут от глухой тоски на стенку полезешь, если с крысой общего языка не найдёшь. Я уже было решил, что в первый день мне дадут отоспаться, но ближе к вечеру всё-таки за мной пришли. Двое крепко ухватили меня под руки, третий сзади кольнул остриём копья — иди. Я потопал босиком по холодному каменному полу: мои сапоги мне не вернули.

Пришли мы в тот же самый кабинет. Светило солнце, настенный факел умер, и комната стала не такой мистически-ужасной, какой казалась ночью. В комнате стояли люди, и ощущалось чисто физически, что её хозяин ведёт себя совсем не так, как вчера. Он казался прямо-таки живым воплощением вежливости и формальной корректности — эдакий образец для подражания. Никаких паучьих манер, стройный и подтянутый. Да он ли это? И кто его гости?

Меня как будто стукнуло, сжалось сердце, и дыхание перехватило: в комнате стояла Ведит. Немного опомнившись от шока, я огляделся и снова изумился: рядом с ней стоял наш посол в Божегории, тоже весь такой официальный и петушиная грудь колесом, наградами сверкающая.

Ведит бросилась ко мне и уже начала поднимать руки, чтобы повиснуть на моей шее, но в последний миг всё-таки сдержалась и только чинно взяла меня за рукав, оглянувшись на хозяина кабинете:

— Да, господин Вожек, это он.

«Эх! Вот ведь дура-девка!»- только и успел подумать я с отчаянием, но тут слово взял посол (он же Лебедь), высокопарно отчеканив:

— Господа, я от имени своей страны вынужден сделать заявление о недопустимости подобного зверского обращения с её верноподданными, которым не предъявлено пока никакого обвинения!