Керенский - Владимир Федюк

Министры-социалисты (считая Керенского) получили искомые шесть министерских кресел. При этом три выделенных им министерства были заново придуманы, то есть не имели своего аппарата и четко очерченной сферы деятельности. Это Министерство труда, отданное меньшевику М. И. Скобелеву, Министерство почт и телеграфов, которое возглавил И. Г. Церетели, и Министерство продовольствия, во главе которого встал народный социалист А. В. Пешехо-нов. Министром земледелия вместо кадета Шингарева стал лидер эсеров В. М. Чернов. Последним из министров-социалистов стал новый министр юстиции адвокат П. Н. Пере-верзев, причислявший себя к трудовикам. Надо сказать, что Переверзева и Пешехонова можно отнести к социалистам лишь с большой натяжкой. По своим взглядам они были скорее левыми либералами и в правительстве явно тяготели к кадетам.

Вопрос об участии в правительстве кадетов до последнего оставался неясным. Милюков категорически отверг все уговоры своих сотоварищей, просивших его согласиться на пост министра просвещения. Тем не менее кадетский лидер не протестовал против представительства кадетов в органах верховной власти. При окончательном раскладе министр путей сообщения Некрасов, министр просвещения Мануйлов и министр торговли и промышленности Коновалов сохранили свои прежние должности. Шингарев сменил Министерство земледелия на финансовое ведомство. Более того, в правительстве появился новый министр-кадет — Д. И. Шаховской, возглавивший вновь созданное Министерство государственного призрения. Остались в составе правительства также государственный контролер Годнев и обер-прокурор Синода В. Н. Львов.

Если рассматривать коалицию как компромисс между "социалистами" и "капиталистами", то у последних было заметное численное большинство. На деле картина выглядела сложнее. "Советская" фракция в правительстве объединяла трех министров — Скобелева, Церетели и Чернова. Такой же по численности была кадетская группа — Шингарев, Мануйлов, Шаховской. Некрасов и Коновалов, будучи формально членами кадетской партии, в силу своих масонских связей были ближе к Керенскому. К ним примыкал и Терещенко.

Таким образом, трем социалистам и трем кадетам противостояла группа Керенского. С ней чаще всего блокировались оставшиеся министры — Переверзев, Годнев и Львов-"синод-ский". Фактически Керенский с мая стал главным лицом в правительстве. Функции министра-председателя князя Львова чем дальше, тем больше приобретали исключительно представительский характер. Керенский с полным правом мог считать, что верховная власть уже в его руках. Человеку сложно заметить за собой изменения, особенно если эти изменения происходят за короткий срок. Но для сторонних наблюдателей было очевидно: Керенский меняется с каждым новым шагом наверх. Министр-идеалист постепенно уступал место вождю, властному и уверенному, хотя бы внешне.

Популярность Керенского росла с каждым месяцем. Уже весной он, министр юстиции, человек, занимающий не самый значимый в кабинете пост, воспринимался как символ Временного правительства и, в широком смысле, всей революции. С назначением на должность военного министра к числу восторженных поклонников Керенского примкнули миллионы солдат на фронте и в тылу. Никогда, ни раньше, ни позже, ни один из российских лидеров не удостаивался такого масштабного и беззаветного обожания. Конечно, можно вспомнить Сталина и позднейших советских вождей, но в этом случае поклонение в значительной степени было разыгранным, между тем как восторги по адресу Керенского были искренними и бескорыстными.

Весной и летом 1917 года газеты были полны приветственными телеграммами в адрес Керенского. Вот один, взятый наугад, пример: "Команда ярославского военного лазарета, собравшись 9 мая для выборов членов дисциплинарного суда, единогласно постановила приветствовать Вас — первого министра-социалиста, пользующегося любовью и уважением всей Руси великой. С радостью отдаем все наши силы в Ваше распоряжение".[182] Попробуем разобраться в этом тексте. Лазаретная команда (сколько в ней числилось человек? двадцать? тридцать?), собравшись для решения вполне конкретного вопроса, ни с того ни с сего посылает министру телеграмму с выражением преданности и любви. Если подумать, в этом было что-то ненормальное.

Энтузиазм поклонников Керенского не знал границ. В мае 1917 года газеты серьезно обсуждали вопрос о создании специального "Фонда имени Друга Человечества А. Ф. Керенского".[183] Тогда же московская фабрика Д. Л. Кучкина, специализировавшаяся на изготовлении памятных знаков, выпустила жетон с портретом нового министра юстиции. На обороте красовалась надпись: "Славный, мудрый, честный и любимый вождь свободного народа". Об этой атмосфере всеобщего восхищения Керенским позже с иронией писал В. В. Маяковский:

К слову, о "теме Керенского" в живописи. Оба упомянутых Маяковским портрета, к счастью, сохранились, и мы можем увидеть, каким запечатлела Керенского кисть самых известных художников его времени. На незаконченном портрете Репина Керенский изображен в интерьере своего рабочего кабинета в Зимнем дворце. Приглушенные тона, едва пробивающийся через стекло свет создают впечатление интимности и умиротворения. Керенский расслаблен, каким он редко бывал в реальной жизни, он улыбается и совсем непохож на главу правительства революционной России. Совсем другим выглядит Керенский на портрете Бродского. Будущий автор пафосных портретов Ленина изобразил Керенского в напряженной, почти угрожающей позе. Его плечи, да и вся фигура непропорционально велики по сравнению с головой, так что создается впечатление, что он как бы нависает над зрителем. Это другой Керенский — не "друг человечества", а скорее "вождь", решительный и неумолимый. Стоит ли говорить, что Керенский не был ни тем ни другим?

Но вернемся к "феномену Керенского". Найти объяснение ему пытались уже современники, не говоря об историках позднейших лет. Главное, что чаще всего упоминается в этой связи, — это якобы поразительный ораторский талант Керенского. Действительно, революция была временем ораторов — больших и малых, талантливых и бездарных. Генерал П. Н. Врангель, оказавшийся весной 1917 года в Петрограде, вспоминал: "Это была какая-то вакханалия словоизвержения. Казалось, что столетиями молчавший обыватель ныне спешил наговориться досыта, нагнать утерянное время. Сплошь и рядом в каком-либо ресторане, театре, кинематографе, во время антракта или между двумя музыкальными номерами какой-нибудь словоохотливый оратор влезал на стул и начинал говорить. Ему отвечал другой, третий, и начинался своеобразный митинг. Страницы прессы сплошь были заняты речами членов Временного правительства, членов Совета рабочих и солдатских депутатов, речами разного рода делегаций. Темы были всегда одни и те же: осуждение старого режима, апология "бескровной революции", провозглашение "борьбы до победного конца" (до "мира без аннексий и контрибуций" тогда еще не договорились), восхваление "завоеваний революции"".[184]