Белый квадрат. Лепесток сакуры - Олег Рой

Сказать начистоту, по гостям он был не ходок, иное дело дружеская компания офицеров. Но в душе он радовался еще одной встречей с Клавдией, а потому должен был признаться себе, что отнекивался лишь по привычке. Распрощавшись с Чистовым, он, не особенно надеясь обнаружить коньки там, где он их оставил, тем не менее вернулся на каток.

Когда он приближался к месту ледового увеселения, его голову посетила весьма странная для него идея. В отличие от большинства атеистов, Виктор был несуеверен, но тут у него в мозгу, словно за ветхостью рухнула стенка загона, куда он сгонял всяческие неразумные идеи, вспыхнула мысль…

«Если моим конькам уже приделали другие ноги, – подумал он, – никакого продолжения эта история иметь не будет. Но если я найду коньки в целости и сохранности – эта милая барышня предназначена мне судьбой».

…Его коньки лежали ровно там, где он их оставил, у лавочки, а меж ними на льду синела варежка. Маленькая, почти детская. От умиления он чуть не задохнулся, увидев ее. И даже если бы он не помнил, что в таких варежках была Клава, по тонкому, странно знакомому запаху чистовских духов он опознал бы принадлежность предмета своей новой знакомице.

* * *

Образ Клавы всю неделю не шел у него из головы. Однако возникшая поначалу решимость принять приглашение на обед постепенно уступила место сомнениям. Он опасался, что может невольно скомпрометировать девушку во время визита. «Ей всего пятнадцать, и она еще не окончила гимназии, – размышлял Спиридонов. – Мой интерес к ней, а я его скрыть не смогу, могут неправильно истолковать…»

В общем, он почти решил, что под благовидным предлогом откажется от приглашения, но в пятницу, возвращаясь со службы к себе на квартиру, неожиданно столкнулся с Григорием Чистовым, что называется, нос к носу.

– Вот где вы живете, – приветливо проговорил тот, поздоровавшись. – От нас-то совсем недалеко. Так мы ждем вас завтра, вы не забыли?..

Забыл ли Виктор! Какое там… Хоть он и собирался послать денщика с запиской к Чистовым, но как-то так вышло само собой, что на субботу он ничего не планировал. И после этой внезапной встречи отказываться было уже решительно невозможно, точнее сказать, если отказываться, то нужно было делать это прямо сейчас. Но Григорий Чистов обладал толикой непосредственности, какую Виктор подметил у его дочери, так что у него язык не повернулся сказать ему сейчас «нет».

Он еще не был произведен в штабс-капитаны, дело находилось в производстве, но уже числился на штабс-капитанской должности, а именно был заместителем командующего разведкой батальона, в силу наличия в этом деле положительного боевого опыта. В связи с этим он не только с Филиппова дня получал повышенное жалованье – еще не за чин, а за место, но и располагал собственным денщиком, малороссом со смешной фамилией Тигипко. Тигипко сей, как и было сказано, обитал в небольшой, похожей на чулан комнате в антресоли[44] того же дома. Ему эта собачья конура казалась дворцом: сын солдатки, он был определен в полк с семи лет и иной жизни, кроме казарменной, не знал. Впрочем, Виктор Афанасьевич, сам будучи неприхотливым в быту, также находил условия проживания Тигипко вполне сносными. Своего денщика он обременял крайне мало, и тот, надо сказать, несколько разленился. Впрочем, в тот вечер праздновать лентяя ему не довелось – штабс-капитан по должности вызвал его и велел приготовить выходной мундир, одеванный им от силы раз пять, начистить сапоги до зеркального блеска и вычистить изрядно запылившиеся награды, которые хранились у Виктора в шкатулке для бенто, подаренной ему Акэбоно. Там же лежали ее пояс, «наган» и брошюрка по дзюудзюцу, а с Андреева дня – еще и маленькая синяя варежка, которую Виктор Афанасьевич бессовестно присвоил.

Когда он, впервые после поселения в квартире, достал с полки успевшую запылиться коробочку, он был весьма удивлен, что не испытывает той грусти, какая прежде накатывала на него, когда он брал этот подарок. Удивился он и другому – отрез пояса от кимоно, лежавший в коробочке, отчего-то пах чистовскими духами. Решив, что ему это чудится, он положил в коробочку варежку и вновь взял ее уже для того, чтобы вынуть из нее свои награды.

Затем бенефициант – так он себя чувствовал – сначала наведался в баню, потом в цирюльню при ней же, где привел в порядок голову и усы, а после того, вернувшись домой, оценил результаты прилежания Тигипки, жаловал ему за труды две полушки и занялся чисткой сабли и табельного револьвера.

Приведя оружие в надлежащий порядок, Виктор Афанасьевич решил, раз такое дело, почистить и второй свой «наган», так сказать, трофейный. В процессе чистки он думал не об Акэбоно, а о своем учителе. Тот, хоть и обещал, не давал о себе знать и тем более не спешил приехать. Виктор полагал, что в Кодокане у него много работы, новые ученики и тому подобное. Да и визит японца в Россию сразу после Портсмутского мира мог обернуться для него чем угодно, вплоть до гибели – русские, кажется, всерьез и надолго записали сыновей Нихона в число «проклятых бусурман», разговор с которыми лучше вести на интуитивно понятном каждому нехристю языке трехлинейки.

Спал Виктор Афанасьевич в ту ночь неспокойно, проснулся рано и не знал, чем себя занять, пока не придет час визита. Время тянулось мучительно долго, Виктор коротал его за кофе с папиросами. Наконец за час до назначенного времени он оделся в подготовленную с вечера одежду, надушился одеколоном, что делал нечасто, и пешком отправился к Чистовым. По дороге он купил два букета цветов – для хозяйки и ее дочери, а также пачку папирос, поскольку в открытой накануне осталось только две.

Все купеческое семейство, включая незадачливую бонну, встречало его на крыльце, но Виктор Афанасьевич видел только Клавдию Григорьевну. Все время, пока он гостил у Чистовых, ему стоило определенных усилий не терять нить разговора и впопад отвечать хозяину дома и его супруге – в беседе участвовали только они, их дочь все больше скромно молчала, бонна, присутствовавшая за столом, тем более не встревала в беседу. Виктор Афанасьевич, совершенно дотоле незнакомый с миром подобных чувств, безмерно от этого мира далекий, был премного удивлен тем, что с ним происходило.

Клавдия Григорьевна с момента их последней встречи, казалось, еще похорошела. Говорят – расцвела. Виктор Афанасьевич вскоре понял, почему у него возникло такое впечатление – здоровье барышни заметно улучшилось, и возникшая от этого живость была ей очень к лицу. Впрочем, она по-прежнему была бледна, однако не столь болезненной бледностью; сохранился блеск очей, но и он стал более здоровым.

Стол был постным, однако богатым, по-хорошему простым, сытным. Никаких ресторанных экзерсисов, а только исконно русская, крестьянская кухня, неизменно наваристая и душистая: ушица, запеченная осетрина, рыбник… лишь на десерт было подано мороженое, которое хоть и не числилось в списке русских народных блюд, но «Клавушка его очень любит», как пояснила супруга Чистова. Впрочем, Клавдия Григорьевна ела мало даже по меркам современной молодежи, повально увлекшейся новомодным французским изобретением под названием «диэта». Виктор Афанасьевич, решивший есть немного, чтобы не показаться проглотом, вкусив чистовских яств, не смог в точности исполнить своего замысла. В отместку он не раз похвалил стряпню, узнав при этом, что чистовская кухарка – из их малой родины, Мышкина, но Александра Николаевна, мать Клавушки, и сама не гнушается куховарить, да и дочь к тому привлекает, когда та здорова, конечно.