Белый квадрат. Лепесток сакуры - Олег Рой

Вообще говоря, разговор за обедом получился весьма содержательным: Виктор Афанасьевич узнал о причинах, почему Клавдия Григорьевна растет столь болезненным ребенком, а также о том, что после воскресного приключения…

– Это мы виноваты, – сообщила по этому поводу Александра Николаевна, – позвали Клавушку с утра на службу, а она, знать, уже занемогла, да ничего нам не сказала; к тому же народу было много, а церковь наша небольшая, когда там многолюдно, становится душно и чадно, а еще и дьяки кадят так, словно завтра светопреставление…

А дальше разговор коснулся того, что теперь Клавдия Григорьевна, к вящему удивлению всех, включая доктора, с каждым днем чувствует себя все лучше, словно не на каток сходила, а съездила в Пятигорск, а то так и в Баден-Баден. Было очевидно, что сие чудо матушка барышни склонна была, не имея на то никаких внятных причин, приписывать благотворному его влиянию, хоть она и знаком не намекнула на такое свое убеждение. Но в какой-то момент Виктор Афанасьевич уловил за словами, а главное – интонациями, что в этом доме ему будут рады и впредь. Что ж, стало быть, следует соответствовать такому доверию… а также подумать, под каким предлогом он сможет бывать у Чистовых.

Есть вещи, которые сильнее нас, сильнее всех коренных убеждений, всех врожденных или благоприобретенных черт – всего того, что мы зовем своей личностью. Воспитание нашептывало Спиридонову, что ему не следует быть навязчивым и злоупотреблять благорасположением этих прекрасных людей, но нечто в его душе властно противоречило этим здравым доводам. Впрочем, недаром говорят, что судьба благоволит влюбленным (а Виктор Афанасьевич хоть и не решался себе в том признаться, но уже очевидно перешел в эту блаженно-благословенную категорию): повод сам собой сыскался к концу беседы.

До этого хозяева также много узнали о Спиридонове. О том, что он купеческий сын из Вятки, что выбрал для себя военную службу еще в юности, дослужился почти до штабс-капитана. Узнали они и о японской эпопее Спиридонова, и о плене, хоть и в общих чертах. Григорию Федоровичу особенно понравилось, что Виктор Афанасьевич не ругал огульно японцев и не считал их дикарями и варварами. Как и сам Виктор Афанасьевич, купец Чистов был убежден, что не существует плохих народов, есть лишь дурно воспитанные люди. В целом взгляды главы семейства были весьма прогрессивны, но прогрессивность органично сочеталась с укорененной в этом купце «русскостью», которую в другом случае можно было бы назвать консерватизмом. Григорий Чистов ходил в церковь каждое воскресенье и соблюдал пост в среду и пятницу, но при том сочинял парфюмерные композиции…

– …да только не очень-то большой спрос на них, – со вздохом сообщил он. – Сейчас в моде тяжелые и резкие ароматы, а у меня – легкие, свежие. Надо надеяться, мода все ж таки переменится, не любо мне работать с тяжелыми запахами. Зато Клавушке мои ароматы пришлись по душе, значит, уж не зря потрудился…

Выяснилось, что Чистов пытался и писать музыку, на этом поприще, впрочем, в отличие от парфюмерии особых успехов не достигнув.

В конце концов в силу того, что биография Спиридонова излагалась им не в виде монолога, а в процессе разговора к слову или как ответ на вопрос, скажем, об орденах, речь зашла о Казанском училище. К тому времени с обедом было покончено, и мужчины вышли на веранду, здесь можно было и подымить, и отхлебнуть из рюмки спиртного. К слову, выпито за столом было немного, что тоже импонировало Спиридонову – в употреблении крепких напитков он до сих пор отличался сдержанностью.

Здесь, на веранде, расспросив Спиридонова о его академических достижениях, Чистов осторожно полюбопытствовал: а не мог ли бы уважаемый Виктор Афанасьевич подтянуть его дочь Клаву по некоторым предметам из гимназического курса?..

– Вот бонну пришлось взять, – рассуждал он. – Трудди, остзейская немка. Она, конечно, большая умница, но, во-первых, молода и неопытна, а во-вторых, в некоторых науках разбирается, ровно крестьянин Ярославльской губернии в догматическом богословии… и то, пожалуй, ярославльский крестьянин разбирается больше. А вы офицер, человек образованный, небось в истории с географией представление имеете побольше остзейской-то немки…

Виктор Афанасьевич подтвердил, что – во всяком случае, в истории и географии – достаточно сведущ, да. И отчего же не поделиться знаниями? Если надо, то он готов. И то ли алкоголь, весьма умеренный, все-таки подействовал, то ли взгляд серых глаз Клавдии Григорьевны пьянил его не хуже ямайского рома, но он чувствовал себя способным не то что преподать историю на уровне гимназического курса, он, пожалуй, и латынь с греческим завернул бы…

– Ну, с латынью у Клавушки и так слава богу, – приязненно улыбался Чистов, – а вот если бы вы ее во французском наставили…

– Со всем моим удовольствием, – раздухарился молодой офицер, – я, к слову сказать, имею во французском хорошую практику, довелось много беседовать с окончившим курс в Сорбонне.

О том, что этот «окончивший курс» был японцем, Спиридонов предусмотрительно умолчал. Да было то и не важно: главное, что он отшлифовал в этих беседах свободу общения на неродном языке и теперь отдавал себе отчет, что от его науки толк непременно будет.

– Что ж, тогда по рукам, – обрадовался Григорий Чистов. – Давайте договоримся о плате…

– Оставьте, сударь, – быстро, но категорически отвечал Виктор. – Полноте, ну какая оплата, я, чай, не студент, а без пяти минут штабс-капитан, и деньги у меня водятся. А вот от вашего стола я не откажусь, нет. Будем считать, что договорились.

– В таком случае я несказанно рад, как вам угодно, – с довольным видом ответил Чистов. – Должен вам заметить, что вы явно благотворно влияете на Клавушку. Вон как она расцвела после знакомства-то с вами.

Теперь пришел черед Спиридонову преисполниться удовольствия. Но он постарался приглушить откровенную радость, которая выплеснулась на его лицо из самого сердца.

* * *

В наше просвещенное время люди, кажется, находят особое удовольствие в том, чтобы подвергать сомнению незыблемые, казалось бы, истины. На первый взгляд это будто бы способствует прогрессу, но некоторые умудренные жизнью циники сомневаются в этом. Прогресс, утверждают они, подогревается исключительно войнами. Война – это топливо и кровь прогресса, и нигилизм в этом отношении имеет разве что ту ценность, что нигилистически настроенные общества легче решаются на войну.

Среди многих исторически сложившихся понятий, кои поставило под сомнение поколение ниспровергателей старого мира, затерялось представление о таком чувстве, как любовь с первого взгляда. Сейчас считать, что она есть, столь же нелепо, как верить в то, что человек вылеплен из глины. Дескать, то, что сентиментальные натуры зовут любовью с первого взгляда, есть не что иное, как незрелое влечение, и ничего хорошего от него ожидать не приходится. Даже если это чувство в момент зарождения нежное и уязвимое.

И нет бы рассудить беспристрастно, но это не в чести у тех, кто сокрушает устои. А беспристрастное рассуждение говорит о том, что все люди разные и смотрят на вещи тоже по-разному. Натуры увлекающиеся, конечно, с первого взгляда могут поддаться эмоциям лишь для того, чтобы так же быстро остыть, но таким нередко и второй, и последующие взгляды не слишком помогут. А есть натуры цельные, и взгляд у них совершенно иной, ему и нужны-то всего одна-две детали, которые без искажений проникают в дисциплинированный разум. И вот если такая натура влюбляется с первого взгляда, то эту любовь человек способен пронести через всю жизнь и через смерть, и врата ада не одолеют ее…