Магия ворона - Маргарет Роджерсон

Я устала от всего этого. Возможно, пришло время расстаться с секретами и немножко сойти с ума.

На этот раз и сердце, и разум прокричали мне одни и те же правдивые слова.

Я открыла глаза. Грач смотрел на меня; волосы падали ему на лицо, закрывая взгляд. Он сжал губы; потом, изучив мое выражение, слегка кивнул.

– Мы придумаем другой способ…

– Да, – прервала его я. Принц резко втянул воздух, почти ахнул.

– Что?

– Я доверяю тебе. – Яростная уверенность охватила меня, как утренний свет, рассеяв малейшие тени сомнения. – Я знаю тебя и верю, что ты сдержишь слово. Но, – добавила я, – если после приворота вдруг начну говорить тебе слишком много комплиментов, это будет подозрительно.

Он, кажется, не до конца понял суть моего ответа и вряд ли догадался, что мои последние слова были просто убогой шуткой. Грач опустился на одно колено, оказавшись со мной лицом к лицу.

– Изобель, прежде чем примешь окончательное решение, ты должна знать, что это снимет с меня прежнее ограничение. Я снова смогу касаться тебя, даже если ты не будешь в опасности.

– Отлично. Не хочу, чтобы ты снова меня ронял.

Он сдавленно рассмеялся, почти всхлипнул. Потом поднял голову, глядя так, будто я была величайшей загадкой всей его жизни.

– Вы, смертные, такие странные, – придушенно проговорил он.

– Из твоих уст это звучит как комплимент. Вокруг никого нет? – Он покачал головой, не отрывая от меня взгляд, но я верила, что ему не нужно смотреть по сторонам, чтобы знать это наверняка. – Тогда не двигайся.

В именах есть своя магия. Мое имя было произнесено вслух только однажды за все время моего существования. Из всех живых людей только я знала его. Его звук, его образ никогда не покидал меня, хотя по всем правилам у меня не было никакой возможности его запомнить: сразу после того, как я родилась, моя мать прошептала его мне на ухо – крошечному, красному, сморщенному младенцу. Так это и случилось. Я наклонилась вперед, губами почти прикоснувшись к уху Грача. Когда я заговорила – тише шепота, тише трепета крыльев мотылька, – теплое дыхание чуть шевельнуло его волосы.

Так я сказала ему свое настоящее имя.

НА следующий день во всем дворе только и разговоров было, что о маскараде, который должен был начаться на закате. К вечеру, когда тени удлинились, я успела нарисовать портреты почти каждого фейри из весеннего двора, а также наслушаться сплетен о том, кто что собирался надеть, кто у кого украл модные задумки и как кто собирался за это отомстить – несколько весьма жутких предложений. Чем больше портретов я завершала без неблагоприятных инцидентов, тем спокойнее себя чувствовала. Когда очередь подошла к концу, я принялась рисовать последнего клиента, осторожно начиная верить в собственный успех.

Фейри продолжали странно реагировать на свои портреты – цепенели, глядя на собственные лица, или весь остаток дня оставались рассеянными, отрешенными, – но, к счастью, ни они, ни сторонние наблюдатели не придавали этому значения. То был редкий случай, когда их полное безразличие к человеческим эмоциям играло мне на руку. Я также с интересом заметила закономерность: как и вчера, на тех фейри, что казались старше, мое Ремесло воздействовало сильнее.

Что же касается приворота, то я не чувствовала ничего необычного. Это было как раз самым тревожным: я никак не замечала присутствие колдовства. Я пыталась нащупать что-то в глубинах своего подсознания, как будто трогая языком расшатанный зуб, но не чувствуя ни малейшего движения. Иногда я даже начинала сомневаться, что Грач правильно наложил чары. Но он был вполне уверен; и поляна переменилась, едва я сказала ему свое имя: вздохнула, как будто все деревья, и травы, и цветы одновременно выдохнули.

В конце концов, это был приворот. Если бы я могла чувствовать его присутствие, это бы значило, что работает он плохо.

Я еле сдержалась, чтобы не застонать, поднимаясь на ноги и очень надеясь, что мои колени успеют прийти в себя, когда настанет время танцевать. Последним мне позировал высокий серьезный фейри по имени Морозник; он принял портрет из моих рук, благодушно поклонившись, и пошел прочь, рассматривая его. Скоро он прижал рукав ко рту, сдерживая внезапный смешок. Потом он засмеялся снова, споткнулся и прислонился к дереву, беспомощно хихикая, ловя ртом воздух. Его веселье не было управляемым, нечеловеческим, оно граничило с истерикой.

На портрете я изобразила его смеющимся.

По коже у меня пробежали мурашки. Я опустилась на колени, чтобы прибрать свое рабочее место, зачем-то приводя в порядок чашки и оставшиеся куски бересты. Морозник отошел достаточно далеко, чтобы, если повезет, никто не заметил и не связал его поведение со мной.

И тогда я заметила Наперстянку. Она замерла на лужайке, на мгновение забыв свою игру в кегли, и смотрела на него с подозрительным прищуром. Когда Морозник разразился хохотом и рухнул на землю, хватаясь за живот, она резко обернулась и вперила в меня яростный взгляд, раздув ноздри, вытянувшись в струну.

– Изобель, – позвал Овод, сидевший на троне.

Я собралась с духом и подняла голову. Он не улыбался; выражение его лица, спокойного и приятного, было тем не менее очень серьезным. Вот и все. Мой последний портрет. И последний час.

– Мне кажется, Жаворонок хочет тебе кое-что сказать, – всего-то добавил он.

Чашка выскользнула из моей нетвердой хватки и с тихим звоном стукнулась об остальные.

Жаворонок, все это время стоявшая рядом с ним, скрывшись за цветущими ветками трона, засеменила мне навстречу. Она присела в глубоком реверансе; ее лицо при этом оставалось абсолютно спокойным.

А потом, к моему величайшему удивлению, она разревелась.

– Я… ты… п-прости, что превратила тебя в кролика, Изобель, – выдавила она сквозь слезы. Огромные, горькие капли текли по ее щекам и капали с подбородка; фейри громко хлюпала носом. Я задумалась, не подражает ли она мне, ведь только меня Жаворонок в своей жизни видела рыдающей. Имитация получилась не очень лестной. – Я просто… я просто хотела с кем-нибудь поиграть.

Смеялся ли до сих пор Морозник? Смотрела ли на меня Наперстянка? Заметил ли кто-нибудь еще? Я не смела оглядываться. Сделав над собой усилие, заставила себя не отводить взгляда от Жаворонка. Несмотря на то что она сделала со мной, мне действительно стало ее жалко.

– Я тебя прощаю, Жаворонок.

– Мы останемся подругами? – жалобно прохлюпала она.

– Да, конечно, – сказала я и добавила для острастки: – Только больше не шути со мной так.

– О, хорошо! – Ее уродливые слезы мгновенно высохли, и на фарфоровом кукольном лице не осталось ни следа влаги или румянца. Ну разумеется, она просила прощения не потому, что причинила мне вред или напугала меня. Она просто жалела, что превратила меня в кролика, потому что ее на этом поймали и наказали.