Во времена Саксонцев - Юзеф Игнаций Крашевский

сером потёртом кафтане и простой голландской грубой обуви, завязанной кожаными шнурками. Среди придворных трудно его было узнать, а можно было догадаться, пожалуй, только по уважению, какое ему все показывали.

По этой причине произошёл случай, который сильно разозлил короля. Пётр, как был своенравным и ни на что не обращающим внимания, вырвался на следующее утро по прибытии гетманов на поле, предназначенное для муштры, по которому много сновало разных всадников и пеших.

Конюший польного гетмана Шчесного Потоцкого, который никогда вживую не видел царя, на скаку неосторожно его задел, за что разгневанный Пётр начал хлестать его бичом, который имел в руке. Конюший, с которым было несколько товарищей, узнал его или нет, тут же достал саблю и резко бросился за уходящим Петром.

Нескоро задержали конюшего возгласом:

– Стойте, стойте! Это царь!

Запыхавшийся, пыхтя, прибежал Пётр к королю, который, к счастью, стоял поблизости с Яблоновским, и, наполовину смеясь, наполовину гневно, крикнул старому гетману Яблоновскому, которого как-то особенно полюбил:

– Твои ляхи хотели меня порубить!

Испуганный гетман сразу бросился, желая начать суровую инквизицию и совершить правосудие, но Пётр его остановил:

– Оставь в покое. Я его первый ударил! Тихо, лихо, нечего трубить!

Король мог даже позавидовать старому гетману, так очевидно царь предпочёл его другим. Серьёзность, возраст, благородный способ обхождения, в котором галантной униженности Августа не было, понравились ему, и, напившись, царь несколько раз повторял гетману, что, если бы он был у него, как отца бы уважал и слушал. Частично же этот эффект перешёл и на воеводу Русского, сына гетмана, которого по той причине, что держал у украинской границы Белоцерковь, царь называл «Соседом».

К королю, несмотря на большие деятельные усилия, чтобы его задобрить, Пётр был холоден. Они закрывались для ежедневных совещаний, на лице Августа видна была некоторая радость, но близкие отношения от какой-то чопорности не могли даже после пьянки появиться.

Наконец пришло время попрощаться и расстаться. Поскольку Пётр из-за поспешности оставил за собой экипажи и прибыл на простой карете, Август настаивал, чтобы принял дорожную карету вплоть до Москвы и военную стражу до границы. Кроме того, распорядились насчёт как можно более обильной еды и напитков в дорогу, и на память король подарил гостю красивую и дорогую трость, обсаженную бриллиантами, царь же Пётр поблагодарил его и, зная, что тот любил камни, дал Августу очень почитаемый, большой сапфир, чем его немало обрадовал.

Прощание союзников было по крайней мере на глаз очень сердечным, а по лицам Пребендовского и Флеминга легко было понять, что цель была достигнута. К событиям во время пребывания царя в Раве надо добавить и то, что Пребендовский, которого не любили и всё ему приписывали, хотя король был в хороших отношениях с поляками, едва не был побит Потоцким, коронным стражником, которого не допустили к столу, когда два молодых Яблоновских, хорунжий и коронный обозный, получили приглашение. Пребендовский, испугавшись, после обеда уже привёл пана стражника.

Так тайно для многих, но для иных уже явно готовилась неудачная война со Швецией, которой король пренебрегал, не мог даже предположить, что его ждало от этого юнца.

Никогда, может, такие близкие родственники, потому что они были двоюродными братьями, не были менее похожи друг на друга, чем Карл и Август.

Обходя то, что личное мужество и чувство собственного достоинства в Карле XII было аж до преувеличения и безумия продвинуты, что как солдат и вождь был деспотичным и не понимал, что ему кто-то смеет сопротивляться, как человек и как солдат, как вождь был это муж знаменитый.

Сама также внешность молодого короля поражала контрастом с Августом. Самая простая одежда из грубого сукна, без галлонов, без всяких знаков, огромные грубые ботинки, которых порой месяцами не снимал, ложась в них спать, чтобы быть готовым на каждый зов, презрение ко всякой роскоши, жизнь анахорета, трезвость, суровость обычаев делали его исключительным существом. Мечтал только о геройстве, о славе, и верил в то, что силой воли можно заменить даже телесную силу.

Ничем его на свете уязвить и сломить было нельзя.

Как человек был это почитатель идеала, добродетели, самоотречения, чистоты обычая. О мужестве говорить излишне, оно было продвинуто даже до дерзости и полного забвения. Презрение ко всему, что было внешним рисованием и традиционной формой, характеризовало его так же, как, напротив, для Августа разыгрывание комедии стало натурой.

Однако в эти минуты два будущих оппонента и противника ещё вовсе не знали друг друга. Какие имел представления об Августе Карл, трудно угадать, но Август не показывал ни малейшего предчувствия, чтобы легкомысленного юношу во что-то ставить.

Рядом с делами такого значения, которые по большей части король сдавал на Флеминга, а Флеминг для них в Польше пользовался ненавистным Пребендовским, романы шли своим чередом, Любомирская до сих пор царила над сердцем и умом Августа. Он занят был ей, что ни в коем случае не мешало поддерживать дружеские отношения с отправленной уже графиней Кенигсмарк, со Спигловой, со всеми бывшими любовницами и иногда завязывать новые мимолётные романы с французскими актрисами и кокетливыми дамами Лейпцигских ярмарок.

Распущенность короля простиралась до наивысшей степени, а прозрачность её в Польше казалась особенно чудовищной и возмутительной. Вынужденные из интересов католицизма поддерживать Августа иезуиты и иные духовные лица этим его поведением не раз были доведены до отчаяния, не в состоянии оправдать и защитить.

Они обвиняли всех во лжи, но Август назавтра, как бы наперекор себе, осуждал сам себя. Эти карнавалы и Лейпцигские ярмарки, на которые он ездил специально, чтобы в обществе француженок и итальянок, прохаживаясь с трубкой во рту, опустить своё королевское величие, – беспокоили и несчастную Любомирскую.

Её заблуждение относительно постоянства отношений с королём не могло удержаться долго. Должна была делать вид, что о конкурентках ничего не знает, чтобы не дать повода к разрыву. Ибо не имела ещё ничего, кроме небольшого количества драгоценностей и больших обещаний.

Впрочем, прекрасная Уршула предвиденную катастрофу могла вынести легче, чем женщина, которая бы действительно привязалась к Августу. Любомирская имела ту натуру кокеток в целом, которые в первый момент для завоевания себе кого-то готовы жизнь отдать, но всё это их безумие, чем более сильное, тем менее продолжительное. Сила его всегда объявляется в противоположном отношении к постоянству. Потом малейшее побуждение вдруг остывает.

Красивая пани подкоморина потеряла сознание, когда король упал с коня, развелась с мужем, пошла против семьи, терпела презрение и род изгнания из общества, но, пережив это ради короля, уже через несколько месяцев была доведена до имитации любви, которая полностью