Про Клаву Иванову (сборник) - Владимир Чивилихин

Встретилась Пина. Он посторонился, пропуская ее по тропе, а она неожиданно толкнула его в мокрый куст, побежала в низину, к бочаге.

– Вот мать честна! – отряхнулся Родион.

Когда он вернулся к стану, на сером кострище уже пыхал огонек. Санька остервенело точил драчовым напильником лопату и приговаривал, задавая с утра темп:

– Тащите его, мужики, тащите за ноги. Или за другие места! Отойдет, ничего! Тут есть секрет – надо в первый час переломить себя, а то весь день будешь киснуть.

Рабочие сидели у костерка, тянулись руками к огню и зябко вздрагивали.

– Сейчас копать, пока росно, – проговорил Родион. – А там что за лихо?

В палатке кто-то возился, оттуда слышались ругань и жалостливые стоны. Вот вытащили наружу Евксентьевского, он охал и не поднимался, глядел затравленно. Руки его со скрюченными пальцами лежали бессильно, и ноги были раскинуты носками врозь.

– Не хочет вставать, – сказал Гришка, который вытащил его из палатки.

– Я хочу, но не могу, – простонал Евксентьевский.

– Шевелиться надо, – посоветовал Родион. – Пройдет.

– Ты что это? Виталь? – спросил Санька. – А? Вид у тебя натурального утопленника. Подымайся, ничего! Пoсгинайте его, мужики! Гриша, подшевели-ка его!

– Не надо, – возразил Родион.

– Вот ты как с ними, Родя?! – Санька отвернулся. – Ну, тогда я отступаюсь, чаша моего терпения лопнула! Только на собрании мы решали не так. Копытин прилетит – поговори с ним…

– Руки сбили небось, а? – не слушая его, спросил Родион Евксентьевского.

Тот даже не посмотрел на Родиона, дрожа, пополз к костру.

– Ишь ты! Шевелится! – восхитился кто-то из рабочих. – Приспособчивый парень, однако!

– Слушайте, – опять обратился Родион к Евксентьевскому. – Пина вернется, попросите ее бинты найти…

Тот не отозвался. Сидел потерянный и жалкий, время от времени осторожно дул на ладони. У него горели руки, сухожилия тянуло острой болью и спина гнулась плохо. Не верилось, что к этому можно привыкнуть. Как о несбыточном счастье, он думал о городе, где нет леса, пожаров и таких примитивных людей.

Пожарники ушли на полосу, захватив топоры и лопаты. Евксентьевский огляделся. Сырой утренний лес, обступивший лагерь, сужал небо, отгораживал огромный шумный город, все знакомое и привычное. А тут непонятная пугающая тишина – то ли неслышно, тая дыхание, шевелится кто-то большой, то ли медленно валится лес. Хорошо еще, что костер горит, полощет огнем. Можно закрыть глаза и представить себе, как на городских улицах шуршат шины и толпа, не знающая тебя, шаркает подошвами…

– А вы почему здесь?

Евксентьевский вздрогнул.

– Оставили.

– Зачем? – удивилась Пина.

Он вывернул перед ней ладони в белых пузырях.

– Подумаешь, – фыркнула она.

– Вы безжалостны.

Пина вскинула на плечо лопату.

– А вас не унизила бы жалость?

Не дожидаясь ответа, она ушла в лес. Пожарники на полосе сосредоточенно копали, растянувшись цепочкой, и Пина встала в ряд. Она взяла дистанцию от крайнего, обсекла и вынула дерн, отвалила в сторону первую лопату, потом другую, перерубила какие-то скользкие корни. Земля как земля. Правда, у родного кордона лес был почище, пореже и там полосу легче было бить, однако и тут ничего, можно, лишь бы с Родионом.

Вот все прошли мимо нее дальше, она осталась последней и торопилась, думая только о том, чтобы закончить яму не позже Родиона, который первым продлил цепочку, встав рядом с ней. Если он докопает раньше, то уйдет один по полосе, а ей хотелось вместе.

Нет, ушел. Она заспешила, чтоб, может, успеть и снова оказаться рядом с ним, но кто-то впереди уже закончил свою яму и шагал за Родионом. Огорченная, Пина минутой позже передвинулась в начало цепочки, и меж нею и Родионом было уже трое. Еще несколько копанок сделала и почувствовала, что лопата затупилась, да и потяжелела будто, однако Пина ни за что бы не созналась в этом сейчас, на людях.

– Может, завтрак сготовишь, Пина! – крикнул ей издали Родион.

«Тоже мне миленок! – подумала она. – Трудно ему было подойти, что ли?» Пина воткнула лопату в землю, направилась к стану. Ямы уже заметно продвинулись в лес, разметили зеленую полосу черным пунктиром. Пина шла и шла, а копанки все тянулись, прерывисто деля тайгу на две части. Одна погибнет, а другой Родион с товарищами собирался подарить жизнь, вернее, отстоять ее в тяжелой работе. А пока обе половины леса стояли совсем одинаковые, живые, и невысокое еще солнце, косо прорываясь сквозь чащу, богато расцветило росу – капли лучились, искрились, но тепло спускалось уже с присохших вершин, и омытый лес начал тонко пахнуть пыльцой и смолами.

Свернувшись у холодного пепелища, Евксентьевский спал. Пина загремела посудой, и он зашевелился. Сдерживая охи, приподнялся, оглядел ее дурным взглядом.

– Вы хоть бы картошку почистили?

– Я? Картошку?

– Вы. Картошку.

– А мне хочется посмотреть, как ее чистите вы. – Он чуть заметно нажал на слово «вы», только Пина не поняла, издеваться он надумал или хочет дать понять, что она ему нравится. Что это он делает? Потянулся к ее коленке рукой, заискивающе смотрит.

– Слушайте, вы. – Она неприязненно отодвинулась. – Оставьте это. А не то валяйте в кустики!

– Но, но! – проговорил он, закуривая. – Не будем ссориться. Хотите, я вам лучше стихи почитаю?

– Читайте.

– Свои или чужие?

– Вы стихи пишете? – В голосе Пины послышалась ирония.

– Когда-то писал. Для формы.

– Для какой формы?

– Ну, на букву «л» или «б».

– Не понимаю.

– На букву «ч», например, хотите?

– Пожалуйста, – недоумевающе пожала плечами Пина.

Евксентьевский, поматывая сигаретой, начал читать нараспев и зачем-то в нос:

– Ну и дальше в том же духе, – прервал себя он. – Или, скажем, про суп-пити.

– А это что такое?

– Так называется кавказский суп. А я стихи писал о том, что суп-пити до пяти, и у кого аппетит на пити, и кто хочет зайти съесть пити…

– Не надо, – перебила его Пина, с силой швырнув картофелину в котел. Там звонко булькнуло. – Чушь собачья!

– Так ли уж чушь? – Он покровительственно глядел на нее. – А вы что-нибудь смыслите в поэзии?