Осень на краю света - Дмитрий Заваров

— Попробую.

Дорофеич бросился бежать к церкви, но резко остановился, чуть не поскользнувшись на палой листве.

— А вы про Хрипкова слыхали? — возбужденно спросил он.

— А что с ним?

— Да как же! — Дорофеич всплеснул руками. — С утра еще…

…скрипела, ступеньки ощутимо прогибались под ногами. Отец Димитрий осторожно поднялся по крутому серпантину лестницы и просунул голову в квадрат потолочного отверстия.

Наклонные мансардные стены, обитые оргалитом, синяя фанерная тумбочка, покрытая цветастой клеенкой, керосиновая лампа с закопченным стеклом. У дальней стены — запыленный велосипед. Над ним вешалка с одеждой — телогрейки, потасканные кожанки, прорезиненный плащ. Нитка с облетевшими метелками какой-то травы. Маленькое окошко на фронтоне, мутные стекла, форточка нараспашку. Пахло табаком, керосином и прокисшим от времени деревом. Стены сходились почти под самым коньком, оставляя для потолка совсем немного места: выпрямиться в полный рост можно было только посередине комнатки.

Юрий Григорич лежал на узком диванчике. Сквозь потертую, местами рваную материю спинки явственно проступал пружинный рельеф — как пчелиные соты: диван напоминал дистрофика, высохшего от недоедания. Юрий Григорич органично дополнял картину: такой же осунувшийся, сморщенный, со впалыми щеками и глубоко провалившимися глазами. Только диван был густо-красный, а Пономарь серый. И страшно синели вены на лбу и шее.

Юрий Григорич лежал в телогрейке и стеганых штанах — сквозь дыры торчала грязная вата, будто выдавленный гной. На ногах — валенки. Возле дивана, на крашенной коричневой краской табуретке стояли консервная банка с засохшими кильками и баклажка с водой.

Половицы скрипели, будто тужились, из последних сил выдерживая вес пришедшего. Отец Димитрий, внимательно оглядываясь, приблизился к дивану. Веки лежащего дернулись, Пономарь открыл глаза. Увидел или нет — непонятно: глаза почти сразу равнодушно закрылись.

— Здравствуй, Юрий Григорич, — тихо произнес отец Димитрий.

В ответ снова открылся мутноватый взгляд. Юрий Григорич собрался с силами и коротко кивнул. Диван обиженно крякнул.

— Как жизнь?

— Нормально, — невнятно промямлил Пономарь.

— Прогуляться не хочешь?

Взгляд Юрия Григорича прояснился, глаза сфокусировались на пришедшем. Мелькнуло раздражение.

— Дай поспать! — кашлянув, заявил Пономарь.

Отец Димитрий освободил табуретку и, усевшись, наклонился впритык к лицу друга.

— Ответь мне, Юра, кто был у тебя этой ночью?

— Где? — Юрий Григорич попытался отстраниться, но уперся затылком в спинку дивана.

— Здесь. А вчера — в доме.

— Никого.

— Еще раз.

— Я не знаю, — отвел глаза Юрий Григорич.

— Это была женщина? — полуутвердительно заявил отец Димитрий. — Ты понимаешь, кто это был на самом деле?

— Не понимаю…

— Ты знал ее? Скажи, кто она?

— Отстань! — В голосе Юрия Григорича вдруг зазвучала сила. — Отвали! Не твое дело.

— Тебя осталось на несколько дней. Потом на кладбище. А я ее все равно найду. Потому что на тебе она не успокоится. Ты же должен знать: она приходит к тебе прямиком из могилы.

— Чего? — Юрий Григорич попытался привстать, но локоть соскользнул, и он снова упал на диван.

— Она была комсомолкой? — спросил отец Димитрий.

— Все мы комсомольцами были…

— Значит, некрещеная.

— Все мы некрещеные были.

— Из некрещеных чаще получаются неумершие.

— Как?

— С теми, кто умер не своей смертью, так бывает. А комсомольцы — первые кандидаты.

— Ты глупости говоришь, отец Димитрий. — Юрий Григорич окончательно пришел в себя.

— Говорить глупости не так страшно, как их делать. Объясни себе, коммунист-материалист, что с тобой происходит. Или ты правда считаешь, что у тебя тут вторую ночь происходят свидания с прекрасной дамой?

— Я не понимаю…

— Знаешь, как получаются такие гости? — Отец Димитрий навис над диваном, заговорил тихо и зло: — Нужно в лунную ночь прийти на кладбище с зеркалом. С круглым зеркалом. Нужно поймать в зеркало луну. Нужно навести свет луны на могилу. Нужно позвать неумершего по имени. Можно назвать имя того, кто был ему дорог при жизни. Если удастся разбудить его, он покажется в зеркале. И тогда нужно идти, глядя в зеркало, до дома того, против кого замыслил зло. Дальше достаточно показать неумершему, как войти в дом… Пономарь, кто был у тебя этой ночью?

Юрий Григорич поморгал запавшими глазами. Потом протянул руку, прося помощи подняться. Отец Димитрий усадил товарища поровнее, достал из кармана шинели сверток.

— На, ешь.

— Что это? — Юрий Григорич с вялым интересом посмотрел на маленькую круглую булочку.

— Ешь, — повторил отец Димитрий.

Булочка оказалась очень вязкой, липла к зубам, к языку. Сразу захотелось пить. Священник уже решил этот вопрос: в руках у него был пакет, как из-под молока, он сорвал зубами угол, протянул.

— Это вино, — предупредил он.

Юрий Григорич сделал большой глоток. И сразу закружилась голова, повело на сторону, он чуть не упал, вовремя нащупав в накатившей темноте колючий рукав шинели. Ухватился, перетерпел слабость. Вздохнул и, дернув из пачки торчащую папиросу, чиркнул зажигалкой. Ногти на руках были сизые, как прищемленные. Пономарь курил, дым царапал горло, но это было хорошо — живое, острое чувство, из реальности. Вообще реальность начала возвращаться: толчками, резко, ударяя по мозгам и собирая разрозненные мысли в единый комок.

— Видишь вон надпись? — спросил Пономарь, скупым движением ткнув в наклонную стену.

«Юрик-дурик» — красовалось на оргалите. Юрий Григорич снова глубоко затянулся и провел пальцами по усам.

— Ленка писала.

— Какая? — уточнил отец Димитрий.

— Невеста моя. Первая любовь.

— И где она?

— Померла. Поезд сбил. На станции, когда пути переходила. А написала она это… тридцать четыре года назад. Я тут же сидел, на этом самом диване. Она мел нашла вон там, на подоконнике. Написала и засмеялась. Красивая была, но зубы передние кривые. Очень этого стеснялась, поэтому редко смеялась. А со мной не стеснялась.

— Хорошее воспоминание, — одобрил отец Димитрий, рассматривая надпись.

— А что толку-то? Хорошее воспоминание, чтобы покурить да помолчать: Ленка умерла, а мне пятьдесят два.

— Ты сейчас вспомнил — и как по душе веником прошелся, грязь вымел. Теперь покури и помолчи.