Гордиев узел - Бернхард Шлинк

На следующее утро Георг проснулся в кровати один. Фирн сообщала в записке, что решила дать ему поспать и взяла Джилл с собой. Они ушли гулять с собакой. В ночной рубашке, с чашкой кофе в руке, он пошел по квартире, рассматривая картины Джонатана.

Это были большие полотна, два на три и больше, выдержанные в темных и матовых тонах, время от времени оживляемые ярким синим или красным узором ковра. Обнаженная женщина за письменным столом, обнаженная женщина на диване, обнаженная женщина, сидящая на полу спиной к стене, пустое пространство, в которое вписан торс мужчины, спящего на полу у стены. Все картины дышали холодом, как будто воздух в отображаемых помещениях был разрежен и фигуры людей вмерзли в пространство, как в лед. Георг непроизвольно сделал глоток горячего кофе. А может, Джонатан писал эти картины, с трудом подавляя страсть, и от этого они выглядят такими застывшими? На следующем полотне была изображена задняя панель телевизора, а перед телевизором — мужчина и женщина; она сидит на диване и смотрит на экран, он стоит у нее за спиной, повернувшись, чтобы уйти. Или Джонатан хочет показать, что общение невозможно и одиночество неизбежно?

Потом в работах Джонатана появилась природа. Горный пейзаж с вечными льдами, на фоне которого борются, сцепившись друг с другом, двое мужчин. Луг, на краю которого сидят он и она, скорее просто рядом, чем вместе. Лесная поляна, на которой мужчина, стоя на коленях, держит на руках и целует маленькую девочку. Георг вдруг увидел все эти картины другими глазами. Джонатан вовсе не хотел показать, что одиночество неизбежно, — это получалось у него само собой, помимо желания и, возможно, даже независимо от его воли и от его попыток схватить и запечатлеть близость. Закрытые глаза целующего девочку мужчины выражают не самозабвение, а напряжение, а девочка как будто готова убежать прочь.

Георг вспомнил, как Фран давала Джилл грудь и как он тщетно старался уловить в этой сцене близость, тепло, внутреннюю связь между матерью и ребенком. «А может, это просто я человек, для которого одиночество стало неизбежным, а общение невозможным — и даже само восприятие общения?»

На столе лежала пачка сигарет. Георг закурил. В Нью-Йорке он в один прекрасный день просто взял и прекратил курить. Сейчас, после нескольких недель некурения, первая затяжка вонзилась ему в горло и в грудь, как гарпун. Он еще раз затянулся, прошел в кухню, затушил сигарету под краном и бросил ее в мусорное ведро.

Дверь в спальню Джонатана была открыта, и Георг вошел внутрь. Перед окном, на уровне карниза, простиралась усыпанная гравием терраса. Георг вылез в окно и окинул взглядом крыши фур и грузовых контейнеров какого-то автотранспортного предприятия, располагавшегося по соседству, грузовую рампу и склады, мачты и провода трансформаторной подстанции, высокую фабричную трубу. Потом посмотрел на дорогу, идущую до самого залива и упирающуюся в какой-то холм. Подтянувшись на руках, Георг одним махом очутился на крыше дома, над спальней Джонатана. Дом был угловой, внизу как на ладони лежал перекресток, Георгу видны были все четыре улицы, а впереди — холм, автострада и газгольдер.

«Вот оно, это место! То, что нужно! — подумал Георг. — Улица, ведущая к заливу, это, скорее всего, Двадцать четвертая улица, поперечная — это Иллинойс-стрит, а параллельная ей — Третья улица. Я скажу, чтобы русский ехал на такси до угла Третьей и Двадцать четвертой и шел на север по Двадцать четвертой до самого конца. Отсюда, с крыши, я увижу, как такси остановится на углу, как русский пойдет по Двадцать четвертой улице и, главное, не появится ли одновременно с ним или до его приезда какая-нибудь подозрительная машина на Двадцать четвертой улице, где почти нет движения, или на Иллинойс-стрит».

Георг спустился вниз, оделся и вышел из дома. Поднявшись на холм, который был виден с крыши, он понял, что это, судя по всему, остатки какого-то парка. Скамейки, дорожки, мостки для рыболовов-любителей, две синие кабины туалета, бурая трава и бурые кусты. Слева — короткий канал, списанные трамвайные вагоны, опять склады и та дымовая труба; отсюда даже был слышен шум электростанции, на территории которой она стояла. Справа — обнесенный забором участок земли со строительными материалами и машинами, заросший кустарником в человеческий рост и загроможденный грудами мусора и остовами автомобилей, еще дальше — зеленые, желтые, красные и синие контейнеры, раскорячившиеся огромные грузовые краны, прожекторы, провода. Перед собой Георг видел залив и окутанный дымкой противоположный берег. Воняло смолой и тухлой рыбой.

Георг прошел вдоль залива, продрался сквозь кустарник и двинулся вдоль забора, который сначала повторял линию берега, а потом повернул назад к Иллинойс-стрит. Георг надеялся выйти здесь на Двадцать четвертую улицу, но вместо нее увидел железнодорожные рельсы, ведущие через широкий пустырь к старому, дряхлому пирсу. По рельсам бежала трусцой собака. Ветер вздымал тучи песка.

Идеальное место. После встречи Георг мог наблюдать отход русского к Третьей улице, а сам, прячась за кустарником, незаметно вернуться к Иллинойс-стрит и под прикрытием припаркованных машин добраться до дому. А что если его помощники явятся не до встречи и не вместе с ним, а возьмут их в кольцо во время разговора? Георг решил потребовать, чтобы русский, доехав на такси до угла Третьей и Двадцать четвертой улиц, прошел на север до конца Двадцать четвертой и ждал за холмом моторную лодку. И еще посоветовать ему захватить с собой резиновые сапоги. Тогда его люди должны будут курсировать по заливу на моторных лодках с биноклями в руках.

Сначала он собирался отдать русскому негативы в два приема, рассудив, что лучше не иметь при себе во время первой встречи сразу все четырнадцать коробочек с пленками. Но теперь он передумал. Найденное им место годилось для одной встречи, но не для двух, а другого места, для следующей встречи, у него не было. Надо просто быть начеку и не дать русскому силой отнять у него пленки. Он запомнил, в каком ящике стола Джонатан хранил пистолет.

Итак, завтра. Позвонить в десять часов и назначить встречу на одиннадцать. Дать им ровно столько времени, сколько нужно, чтобы связаться со своим человеком в Сан-Франциско и чтобы тот успел добраться до места. А если они там, в Вашингтоне, ничего не подготовили, никого не послали в Сан-Франциско и вообще не приняли его письмо всерьез? «Если, если, если! — передразнил он сам себя. — Вечно ты со своими „если“! Это ценные материалы, из-за них был убит человек. Маловероятно, что русские не приняли мое предложение всерьез».

Георг поехал в Пало-Альто, где находились управление и научно-исследовательский отдел Гильмана. Он не стал предварительно звонить Бьюканену. Он не хотел, чтобы тот, успев услышать лишь половину из того, что он ему собирался сказать, сразу же принялся названивать Бентону.

Он поехал по фривей 101 на юг. На восьмиполосной автомагистрали машины двигались плотным потоком. «Куда они все едут? — недоумевал Георг. — И почему этот вопрос никогда не приходил мне в голову, когда я ездил по автомагистралям в Германии или во Франции? Потому что здесь по-другому организовано движение? Здесь люди ездят по-другому — не просто медленней из-за ограничения скорости, но и спокойней. Почти никто никого не обгоняет. Машины ровно идут параллельно друг другу; изредка кто-то немного выдвигается вперед или, наоборот, отстает — как дрейфующие льдины на медленной реке. Как будто задача водителей состоит совсем не в том, чтобы за кратчайший отрезок времени добраться из пункта А в пункт Б. Как будто жизнь — это движение, а не состояние покоя».