Йестердэй - Василий Сретенский

– Да ладно. Это я так. Еще работа есть. Точнее доработка. Урод твой очнулся.

– Это кто?

– Да художник. Он прочитал твое с ним интервью и потребовал все переделать. Надо бы с ним встретиться, поговорить.

– Да пош….

– Стоп, Пол. Так нельзя. Ты меня подводишь. У меня это интервью уже в номере стоит.

– Ну, пошли к нему девочку какую-нибудь.

– Пока девочка в материал въедет, пока с уродом твоим поговорит, пока напишет, пока я все за ней перепишу, пройдет недели три, а мне завизированный материал послезавтра нужен.

Давай Пол, вставай с дивана. Знаешь, как бывает. Сначала одной ногой шажок, потом другой, потом ноги сами вспоминают, как надо ходить. Не так уж это трудно.

– Ладно. Жека. Только для тебя.

[пауза]

– Нет, нет и нет. Ты смерти моей хочешь? Я искал Ивана и получил по зубам. Я пошел к Марату и чуть не отбросил концы в ванну.

– В ванной.

– Какая разница. Мы ходили к профессору вместе, и мне за это ничего не было. Вот и к Сербову мы пойдем вместе.

– Ничего не получится.

– Очень даже получится. Я представлю тебя, как журналистку-практикантку. Будем брать интервью вместе.

– Не получится Поол.

– Что не получится? Прийти? Взять интервью? Расспросить про Карину?

– Нет другое.

– Ну, так может, снизойдешь? Объяснишь?

– Я могу прийти, представиться кем угодно, расспросить. Но я ничего не смогу понять из этого разговора, кроме одного – двух первых слоев. Тир всегда убирает за собой следы.

– Заметает. Следы заметают. Убирают только за собачками, но не следы. И только в Швейцарии.

– Поему же? Еще в Австрии, Германии, Дании…

– Все, спасибо. Достаточно.

– Как скажешь. Поол.

– Ну?

– Что?

– Следы.

– Тир. Заметает. Следы. Стражи не могут по ним пойти.

– Да что это значит то? Как табак посыпать от собаки?

– Скорее, как система зеркал у фокусника. Видишь совсем не то, что на самом деле. У Тира очень сильная защита. В сознании людей, с которыми Тир общался, не остается ничего кроме банальных воспоминаний о рядовом человечке. По ним можно читать прошлое, настоящее и будущее этого человечка. Но это все подделка. Иллюзия. Настоящее ненастоящее. А от тебя Карина не защищалась.

– Это почему же?

– Ты не страж. Ты сам почувствовать не можешь. По крайней мере, пока. А я могу в твоем разговоре с другим человеком уловить едва заметные знаки ее поступков, мыслей, чувств. И даже намерений. Вы связаны: ты и она. Поэтому мне нужна запись твоего разговора. Но это последний раз. И опасности не будет. Я чувствую.

– Я чувствую. Последний аргумент женщины.

[пауза]

Онли йестердэй вэн ай воз сэд

Энд ай воз лонли

Ю шоуд ми зэ вэй ту лиив

Зе паст энд олл итс теерс бехайнд ми

Томороу мэй би ивен брайтерр зен тудей

Синс ай тру май сэднес эвэй

Онли йестердэй.

[пауза]

Ну, еду. Один, без Арины. Она сидит в Ямках и что-то чувствует. Я вот, например, ничего не чувствую. Нет чувствую. Как говаривал в минуты редких озарений Федор Поликарпыч Мендякин: «Внезапно проснулось чувство кирпича». А больше, нет, ничего…

[пауза]

Уфф, нет, потом, попозже.

[пауза]

Намучился. Устал. Готовить в условиях, для этого совсем не приспособленных, артишоки, запеченные с сыром, лесными орехами и сухими травами, тяжело. А нравственные страдания? Пришлось отказаться от сладкого перца. А каково обнаружить в последний момент, что в родительском доме нет фенхеля? Но надо же было отметить возвращение от Лешки Серба живым и здоровым? Вооот. Так что сил на рассказ о путешествии никаких нет, кассета с записью беседы прилагается.

– Вот тебе кофе. С Ямайки.

– Почему с Ямайки?

– Не знаю. Не я же покупал. Какой-то смысл в этом, наверное, был. Как и во всей моей жизни.

– Что так печально, Лешь? Жизнь как жизнь.

– Ну да, ну да. Как тебе?

– Ну, такой, ямайский кофе. Я ж не специалист.

– А в чем ты специалист?

– Ну… да ни в чем, пожалуй. Я ж стеклом работаю. Я знаешь, такое специальное стекло с изменяющимися свойствами. В зависимости от светового потока. Иногда уменьшаю изображение, иногда увеличиваю. Затемняю, высветляю, искажаю, выпрямляю. Могу вообще никакого света не пропустить. Отражу, как зеркало, и всё. Но своей сущности у меня нет.

– А, понятно.

– Что понятно?

– Про интервью, которое ты у меня взял, пока я тут капустой лежал.

– Артишоком.

– Что?

– Не капустой. Артишоком.

– Да. Артишоком – это хорошо. Я кстати и собираюсь остаться артишоком. Но об этом потом. Давай с интервью закончим. Кофе еще хочешь?

– Да. Сухариков нет каких-нибудь?

– Обойдешься. Держи чашку. Нет, не пей пока, а то поперхнешься. Интервью ты написал дрянное.

– …

– Что, вот так? И не хочешь знать почему?

– Лешь, я же сказал, я стекло. А стекло это жидкость. Очень густая, но жидкость. Куда направишь, туда и потечет. Не нравится тебе, ну, так хозяин-барин. Говори, я запишу.

– Нет, я сначала скажу, что мне не нравится. Я ж готовился.

– Ну, давай.

– Понимаешь, ты там все написал так, как будто рядом Карина стояла и диктовала. Меня, по крайней мере, меня нынешнего, там нет.

– А нынешний от вчерашнего сильно отличается?

– Сильно, не то слово. Я с позавчерашнего дня вообще не художник. Ты послушай спокойно минут пять, я все объясню. А то все ерзаешь. Я художником быть никогда не хотел. Правда. То, что я в школе рисовал – все ерунда. Меня всегда к машинам тянуло. Я даже в мотоциклетный кружок записался в шестом классе. Мне с моторами возиться нравилось, а от гоночных машин я вообще балдел.

– Класс!

– Что класс?

– Балдел. Слово из шестидесятых годов. Из школьных лет.

– Да сиди ты спокойно. На тебе сухарики.

– А говорил нету.

– Ты слушать будешь? Если бы не Карина, я бы никогда художником не стал. Пошел бы в гараж работать, окончил бы заочно автодорожный институт, сейчас бы владел автосервисом и был бы микроолигархом, как Ванька Солонов. Ты его видел, кстати? Как он?