Ты кем себя воображаешь? - Элис Манро

Удивительно, что Роза не сказала «ради меня». Но в целом она с облегчением восприняла спокойное «нет».

В восемь часов она принималась гнать дочь в ванну, а потом в постель. И лишь завершив этот геркулесов труд — принеся последний стакан шоколадного молока, подтерев пол в ванной, подобрав бумаги, цветные карандаши, обрезки фетра, ножницы, китайские шашки, грязные носки, а также одеяло, в которое куталась Анна, сидя у телевизора (в квартире было холодно), собрав дочери обед в школу на завтра и выключив свет, несмотря на протесты, — Роза могла налить себе чего-нибудь алкогольного или кофе с капелькой рома и порадоваться тому, что у нее есть. Она выключала свет и сидела у высокого фасадного окна, из которого открывался вид на весь городок в горах. Год назад она едва знала, что этот городок есть на свете, а теперь она думала о том, какое чудо, что все это случилось, что она проделала такой долгий путь и теперь работает, что дочь с ней и что Роза способна содержать и себя, и ее. Она ощущала вес Анны в квартире — это ощущение было так же естественно, как тяжесть ее собственного тела; ей не нужно было идти в комнату дочери, чтобы испытать ошарашивающее, пугающее счастье — увидеть светлые волосы, светлую кожу, блестящие брови и профиль, на котором, если очень пристально смотреть, можно разглядеть крохотные, почти невидимые волоски, улавливающие свет. Впервые в жизни Роза поняла, что такое быть хранительницей очага, узнала значение слова «убежище» и трудилась над тем, чтобы такое убежище создать.

— А ты почему решила развестись? — спросила Дороти. Она тоже побывала замужем, когда-то давно.

Роза не знала, с чего начать. Со шрамов на запястье? С того, как ее душили на кухне, как она выдирала пучки травы? Все это явно было ни при чем.

— Мне вот просто надоело, — продолжала Дороти. — Стало адски скучно, правду тебе сказать.

Она была полупьяна. Роза начала смеяться, и Дороти спросила:

— Чего ты ржешь?

— Какое счастье, что ты не начала рассказывать про «проблемы с коммуникацией».

— Ну, проблемы с коммуникацией у нас тоже были. Нет, по правде сказать, дело было в том, что я втюрилась по уши. У меня был роман с одним парнем, он работал в газете. Журналистом. Ну и вот, этот журналист, он поехал в Англию и написал мне письмо с той стороны Атлантики про то, как он меня по-настоящему любит. Он написал мне это письмо, потому что был с той стороны Атлантики, а я — с этой, но тогда у меня не хватило мозгов это понять. И ты знаешь, что я сделала? Бросила мужа — здесь я, впрочем, ничего не потеряла — и заняла деньги, полторы тыщи долларов заняла в банке. И полетела в Англию за этим типом. Я позвонила в его газету, и мне сказали, что он улетел в Турцию. Я сидела в гостинице и ждала, пока он не вернется. О, какой это был ужас! Я не выходила из гостиницы. Даже когда я шла на массаж или в парикмахерскую, то оставляла координаты для связи. Я дергала портье по пятидесяти раз в день. Нет ли письма? Не звонил ли кто? Господи, господи, господи!

— И что, он вернулся?

— Я еще раз позвонила, и мне сказали, что он уехал в Кению. У меня начался нервный тик. Я поняла, что надо взять себя в руки, и так и сделала, не стала тянуть резину. Улетела домой. Начала выплачивать банку эти сраные деньги.

Дороти пила неразбавленную водку из стакана для воды.

— Ну вот, а года через два или три я его встретила… где ж это было-то? В аэропорту. Нет, в универмаге. И он такой: «Жалко, что мы тогда разминулись в Англии». А я такая: «Ничего, я там и без тебя не скучала». Я тогда еще даже с банком не успела расплатиться. Надо было сказать ему, что он козел.

На радио Роза читала рекламу и прогнозы погоды, отвечала на письма, сидела на телефоне, перепечатывала новости, участвовала в воскресных радиопьесках, которые сочинял местный священник, и собиралась начать серию интервью. Она хотела сделать материал про первопоселенцев города: поэтому она пошла и побеседовала со слепым дряхлым стариком, который жил в квартире над фуражной лавкой. Он рассказал ей, что в стародавние времена яблоки и вишни привязывали к веткам сосен и кедров, фотографировали и посылали фото в Англию. Это привлекало переселенцев, которые охотней ехали в места, где уже были плодоносящие сады. Когда Роза принесла материал в редакцию, ее подняли на смех: эту историю уже все слышали по многу раз.

Она не забывала Тома. Он писал ей, она ему. Без этой связи Роза казалась бы себе неопределенной, жалкой; ниточка, протянутая к мужчине, якорем держала на месте ее новую жизнь. Какое-то время казалось, что им улыбнулась удача. В Калгари устраивалась конференция, посвященная роли радио в сельской жизни, или что-то в этом роде, и радиостанция собиралась послать Розу. Без каких-либо интриг и замыслов с ее стороны. Она и Том ликовали и дурачились по телефону. Роза попросила молодую учительницу, живущую на том же этаже, перебраться к ней в квартиру и присмотреть за Анной. Девушка с радостью согласилась: ко второй учительнице, с которой она делила квартиру, приехал парень, и в квартире стало тесновато. Роза снова пошла в магазин, где когда-то купила покрывало и горшки. Теперь она приобрела ночную рубашку вроде кафтана с узорами из птиц, расцветкой как драгоценные камни. Это одеяние напомнило ей сказку про императора и соловья. Она подкрасила волосы. Она должна была проехать шестьдесят миль автобусом, а потом лететь самолетом. Час страха в обмен на лишнее время в Калгари. Сотрудники редакции с наслаждением пугали ее, рассказывая, как маленькие самолетики взмывают из горного аэропорта почти вертикально вверх, а потом летят, подскакивая и трясясь, над всеми Скалистыми горами. Роза думала, что умереть так — разбиться в горах, летя на свидание с Томом, — было бы неправильно. Эти мысли не оставляли ее, несмотря на лихорадочное желание его увидеть. Умереть из-за стремления к столь легкомысленной цели было бы как-то нехорошо. Розе казалось, что рисковать так — это предательство: не по отношению к Анне, безусловно, не по отношению к Патрику, но, возможно, по отношению к ней самой. Но именно потому, что путешествие было легкомысленным, оно казалось ей не вполне настоящим, и она верила, что не погибнет.

Она была в таком приподнятом настроении, что без конца играла с Анной в китайские шашки. И в «Извините», и в любую другую игру по желанию Анны. В ночь перед отъездом Розы — такси было заказано на половину шестого утра — они играли в китайские шашки, и Анна вдруг сказала: «Ой, я совсем ничего не вижу с этими синими» — и скрючилась над доской, собираясь заплакать. Она никогда не плакала из-за игры. Роза пощупала ей лоб и потащила, несмотря на жалобы, в кровать. У Анны была температура сто два градуса[9]. Было уже поздно звонить Тому на работу, а домой, конечно, и вовсе немыслимо. Роза позвонила в таксомоторную компанию и в аэропорт — отменить билет. Даже если утром Анне будет лучше, Роза не сможет поехать. Она пошла и сказала об этом девушке, которая согласилась посидеть с Анной, а потом позвонила в Калгари организатору конференции.

— О боже! — сказал он. — Ох уж эти детишки!