Новая Дикая Охота. Рассказы для живых - Макс Фрай

– Чтобы мы пугали ваших клиентов за их же деньги? – спросила Августина; мне показалось, укоризненно, но она добавила: – Ну, как минимум, это смешно.

– Да почему же сразу «пугали»? Например, давали подсказки, или наоборот, сбивали с толку своими историями. Аврора сможет читать им свои стихи – хоть со смыслом, хоть просто для создания атмосферы. Короче, потом придумаем. Но можете быть уверены, я вам не дам скучать!

В голове у меня уже крутились целых четыре обновлённых сценария с участием призраков. И ясно, что это только начало. Ух, я теперь развернусь!

* * *

– Их вайс нихт вас золь эс бедойтен![9] – гаркнул кто-то прямо мне в ухо. И добавил с невыразимым отчаянием двоечника, проваливающего уже не первый экзамен: – Нихера не ферштее! Нихт!

Я с трудом опознал немецкий. Хотя говорил он с таким акцентом, что казалось, просто выкрикивает несуществующие, наспех выдуманные слова.

К чести моей, я не упал с табурета. Даже не вскрикнул. Только кофе чуть-чуть расплескал.

Передо мной стоял высокий, очень тощий мужчина; скорее даже, мальчишка, больше двадцати я бы ему не дал. Коротко стриженный, руки и шея в татуировках, брови в серьгах, и совершенно детские огромные, очень светлые ореховые глаза. С виду человек человеком – я имею в виду, в отличие от своих компаньонок, он казался почти стабильным, не тёк, как густая вода. Если бы я не знал о существовании третьего призрака, решил бы, что в кофейню с улицы вошёл посторонний, и теперь мне придётся его выгонять.

То есть я всё равно так подумал, даже успел обругать себя, что не запер дверь изнутри, но почувствовав что-то вроде дуновения холодного ветра, как при знакомстве с Августиной, сообразил, что это явился подарок фирмы. В смысле, нагрузка. Рок-музыкант Антон.

– Он хороший, – поспешно сказала мне Августина, явно опасавшаяся, что я теперь передумаю звать их в игру. – Добрый, сердечный. Я уверена, он целыми днями гуляет, чтобы нам не мешать.

– Вер бист ду айгентлих?[10] – спросил меня призрак рок-музыканта.

– Чувак, я вообще не знаю немецкого, – признался я. – Максимум – хэнде хох.

– Да он тоже почти не знает, – улыбнулась старуха. – Но всё время пытается говорить по-немецки. Просто мальчик умер в Берлине. Приехал туда на концерт. По дороге вызубрил, сколько смог, чтобы общаться с местными, и так хорошо у него получилось, что его пригласили на вечеринку. Там какой-то дряни и перебрал.

– Ничего не дряни! – возмутился Антон, наконец-то по-русски. – Отличный был кокс. Просто сердце слабое оказалось. Кто же знал. Вэр вайс дас шон.

– Хорошая была вечеринка? – спросил я.

– Ди бесте! Лучшая майнес лебенс! – горячо подтвердил тот.

– И ты поэтому говоришь по-немецки? Чтобы праздник не кончился? Он словно бы продолжается, пока ты по-немецки, как тогда, говоришь?

– Мужик, ты всё понимаешь! – потрясённо выдохнул призрак. – Ду аллес ферштист!

– Он правда нас понимает, – сказала ему Августина. – Как мало кто в мире. А может, вообще как никто.

– Будет тебе вечеринка, – пообещал я. – И не одна. Много отличных, разных. Специально для тебя какую-нибудь игру придумаю. Уже примерно представляю, какой там будет сюжет.

Кофе успел остыть. Нет ничего гаже чуть тёплого кофе, зато холодный, со льдом – вполне ничего. Я достал из морозильника лёд, кинул в чашку несколько кубиков, и поднял её, как бокал.

– Ваше здоровье. Извините, что снова пью кофе, а не шампанское с сушками. И не какой-нибудь шнапс с вискарём. В этом смысле я – невыгодное знакомство. Не факт, что когда-нибудь развяжу.

– Ничего, – утешила меня Августина. – У всех свои недостатки. Ваше пристрастие к кофе мы как-нибудь переживём.

– А мне вообще похрен, – сказал музыкант Антон. – Своей дури хватает. Круто быть призраком! Как будто я флигенпильцен гегессен. Типа сожрал мухомор.

– Пришёл прекрасный, и больше никто не несчастный! – воскликнула Аврора.

– Спасибо, – поблагодарил я. – До сих пор мне никогда не посвящали стихи.

– Однажды я напишу большую поэму, – решила призрачная поэтесса. – Аван-гардную! И всю целиком вам её посвящу.

– Все эти годы гадал, смогу ли однажды снова с кем-нибудь подружиться, – сказал я Августине. – Но, конечно, не мог представить, какой интересный будет ответ.

Трудный, непростой, тяжёлый, нелёгкий – это называется так? А, сложный. Это называется «сложный». Я – «сложный»? Нет, скорее, мне – сложно. Чем – кем? – я об этом думаю, хотел бы я знать. Или хотела бы. Мне – сложно. Я не знаю, кто я сейчас. Но знаю, что я – это я; ладно, для начала вполне достаточно. Мне сложно, сложно – не кому-то, а именно мне, значит, я существую. Что и требовалось доказать.

«Что и требовалось доказать», – думает совсем по другому поводу – он? она? Я не знаю, я в этом не разбираюсь, а если и разбираюсь, то не прямо сейчас.

Он, она идёт далеко от земли, чуть-чуть ближе к небу, чем остальная земля, это называется «высоко». Идёт высоко по такой ненадёжной и шаткой штуке, по которой трудно, непросто, тяжело, в общем, сложно ходить. Штука называется «настил», я откуда-то знаю, что она именно так называется, хотя название вряд ли чем-то поможет, мне сейчас надо не называть правильным именем ненадёжную штуку, а этого, эту, живое неосторожное существо аккуратно отсюда убрать, увести в безопасное место, потому что штука – как её там? да, «настил» – пришла в негодность. Негодность в тех местах, где она из металла, называется «ржавчина», а в тех, где из дерева, «гниль»; всё вместе, в сумме называется «дыры», «прорехи», «шатается», «осыпается» и, возможно, даже «вот-вот обрушится, не выдержав тяжести существа, которое идёт по настилу». А если он, она упадёт, с большой вероятностью разобьётся. До земли по меркам существа далеко, такое «далеко» называется «высоко» и подходит только крылатым птицам, а это существо называется «человек», оно не умеет летать.

«Разобьётся» – это то, чего существу точно делать не надо. «Разобьётся» – это больно, людям и от меньших поломок бывает больно, им больно почти вообще от всего, а «разобьётся» – это сильная, невыносимая боль, может быть даже окончательное разрушение, смерть, причём не хорошая, не для радости, не такая, когда человек согласен и знает, что делать, а такая, когда не согласен, не готов, не хотел, не умеет, но вопреки всякой логике и здравому смыслу, всё равно умирает. Умирает, и всё. Таких ненужных, неумелых, нелепых смертей здесь и так слишком много, хватит, больше не надо, нам столько нельзя, – думаю я. Или нет? Кто-то думает. Но точно не существо-человек. Значит, всё-таки я.