Автограф. Культура ХХ века в диалогах и наблюдениях - Наталья Александровна Селиванова

России в последние годы, и, по признанию Натальи Дмитриевны, живая картина подтвердила ожидания. Производство, можно сказать, задушено. Из пяти заводов в Хабаровске закрыты три. Что делать людям? Найти работу, поменяв специальность, можно в Москве, но не в провинции.

Во Владивостоке, в Хабаровске, в Иркутске, в Улан-Удэ — всюду, где останавливался Александр Исаевич, его о кружат и местные жители, и откровенные разговоры между в общем-то незнакомыми людьми продолжались не один час. «Не скрою, нас удивила неадекватная реакция прессы и крайне редкие сообщения по телевидению», — заметила Наталья Солженицына. Впрочем, ее оценка работы СМИ получила поддержку в выступлениях Людмилы Сараскиной и Игоря Волгина. Нескрываемым злорадством и ехидством наполнены строки многих опусов, авторы которых только и ждут, когда он, великий и необыкновенный, вдруг поскользнется на паркете, вдруг разобьет китайскую вазу, а публика готова посмеяться. Деньги, которые, как всякий человек, тратит Солженицын, стали чуть ли не предметом эмоциональной дискуссии на страницах периодики, наравне, скажем, со свадьбами звезд эстрады.

Солженицын, на самом деле, выдержал три великих искушения — властью, чудом и хлебами, продолжил дискуссию Игорь Волгин. Власть мыслителя несравнима с политическим Олимпом, путь к которому был открыто предложен (Нечего и думать, что Солженицын станет баллотироваться в президенты). Зафиксировав сначала следствия — в «Архипелаге ГУЛАГ», а затем ее причины — в «Красном колесе», он проанатомировал национальную катастрофу, берущую начало отнюдь не в 1917-м. Тем не менее Волгин оценивает возвращение Солженицына как политическое событие, не учесть которое Ельцин не сможет.

Несмотря на то что сам тип личности Александра Солженицына никоим образом не вписывается в стилистику современной российской политики, Кронид Любарский ожидает от писателя определенной, недвусмысленной позиции в вопросе о возможном приходе к власти фашистов. Любарский вспомнил, что в эмиграции фашиствующий журнал «Вече», нисколько не смущаясь, использовал образ и имя писателя. От себя добавлю, что сегодня многие без разрешения Александра Исаевича спешат вышить его имя на непотребном сталинско-коммунистическом знамени. По всей видимости, писатель своим публичным отмежеванием от Жириновского уже внес сильные сомнения в оппозицию.

Трагедия самоуничтожения нации, осознанная и воплощенная в великие, наполненные безупречным нравственным чувством книги, — мощное и подлинное свидетельство высоты литературного таланта и человеческой мудрости Александра Исаевича. Именно на слиянии творческой и человеческой судьбы Солженицына настаивала в своем слове Наталья Дмитриевна. И ожидать от крупного писателя и великого гражданина примыкания к какой-либо политической группировке, правда, нелепо. Другими словами, переработав уникальный, потрясающий исторический материал, он создал свой сверхсценарий. В сущности, сюжетные линии, связанные с течением настоящего времени, и вызывающим у нас порой душевную смуту, а подчас непонимание «новой» жизни, для Солженицына же, осмелюсь утверждать, слишком незначительны. Впрочем, все покажет время и новые тексты.

ГАЗЕТА УТРО РОССIИ

30.06.1994

Он тоже родился в Марселе

Так между собой называли Одессу — родину анекдотов — влюбленные в нее Багрицкий, Ильф, Петров, Катаев. Их всех, включая Исаака Бабеля, чей столетний юбилей отмечался 13 июля, обожгли в детстве сладостные и томительные вечера, пряный аромат акаций, ощущение горячей, щедрой, крепкой жизни. Ее цвета и запахи влекли гимназистов в порт на эстакаду, в греческие кофейни играть в бильярд или на Молдаванку попить дешевого бессарабского вина.

Впрочем, коммерческое училище, которое закончил Бабель, славилось высокой требовательностью, и с помощью m-r Bagon, бретонца, французский язык был освоен настолько, что свои первые рассказы пятнадцатилетний Исаак пишет по-французски.

Бабеля открыл Маяковский, когда в 1924 году напечатал в журнале «Леф» «Соль», «Король», «Письмо» и другие рассказы, «сжатые, как алгебраическая формула, но вместе с тем наполненные поэзией». Вскоре после удачного дебюта вышла в свет «Конармия», в советском литературоведении названная лучшим произведением писателя. Незаконченную, кстати, книгу, в сочинении которой сказались точные поправки и советы Д. Фурманова, восторженно приняли М. Горький и Р. Роллан, А. Барбюс и Г. Манн, Ж.-Р. Блок и У. Франк. Бабель стал, по сути, первым советским прозаиком, обретшим известность дома и за рубежом, — «Конармию» перевели на двадцать языков мира. Надо ли добавлять, что в СССР им восхищались, обожали и, как водится, в России-матушке, боготворили. Однако и самого Бабеля не обошла страсть к кумирам. Обычно терпимый к мнениям других, он не выносил критики в адрес первого пролетарского писателя М. Горького. Так, в страшном 37-м, в премьерном номере журнала «СССР на стройке», целиком посвященном Горькому, Исаак Эммануилович писал: «Перед нами образ великого человека социалистической эпохи». Действительно, реалистическая школа в литературе в первые годы советской власти развивалась стремительно и многообразно. Жадность к жизни, чуткость ко Времени и ломавшейся эпохе, острый интерес к природе человека подвигали Бабеля, как, и других писателей Юго-Запада, видеть детали и запоминать само слово. Отсюда вполне понятно его стремление казаться «не умнее» героя и максимальное включение в текст речевых характеристик. Тому, как ни странно, он учился у Киплинга. Бабель не раз любил повторять, что писать надо железной прозой и с полнейшей ясностью представлять себе все, что должно появляться из-под пера. «Рассказу подлежит быть точным, как военное донесение или банковский счет». Приведу короткие примеры истинного мастерства. «Вот передо мною базар и смерть базара. Убита жирная душа изобилия. Немые замки висят на лотках, и гранит мостовой чист, как лысина мертвеца». Забавно, что в финале новеллы «Гедали» рассказчик позволяет себе «контрреволюцию» в ответ на сетования старика: «…интернационал, пане товарищ, это вы не знаете, с чем его кушают». — «Его кушают с порохом и приправляют лучшей кровью…». Работавшие в то время Фурманов, А. Веселый, даже Серафимович отнюдь не лакировали будни гражданской войны и не адвокатствовали в пользу желающих перевернуть этот вечный мир. Напротив, каждый из них, замечу, воевавших, так или иначе прислушивался к себе: «Я видел сны и женщин во сне, и только сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло» («Мой первый гусь»).

Грусть, рожденная беспокойной, тревожной жизнью, кажется, ненадолго завладела сердцем писателя. В памяти он постоянно возвращается на одесскую окраину с ее пряным бытом, слышит голоса налетчиков и воров (на Молдаванке их насчитывалось около двух тысяч) и пишет наконец знаменитые «одесские» рассказы. Удивительно, но молодежь 60-х болела Бабелем так же, как их родители в 20-е. Запрещенный к печати после 1939 года и воскресший сначала на страницах «Люди. Годы. Жизнь» И. Эренбурга, а затем собственной книгой, увидевшей свет благодаря Хрущеву, Бабель неустанно цитировался в компании Высоцкого, Абдулова и Кохановского: «Мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому ходят женщины и кони», «Но что пользы, если на носу у вас по-прежнему очки,