Кропоткин - Вячеслав Маркин

Через месяц после ареста П. П. Семенов (Тян-Шанский) направил столоначальнику Третьего отделения Э. Я. Фуксу письмо: «…Я как вице-председатель Императорского Географического общества имею честь уведомить Вас… что разрешение князю Кропоткину покончить отчет по экспедиции, совершенной им в Финляндию по поручению Общества, было бы крайне желательно в видах научной пользы». Не сразу, но разрешение было дано. 1 сентября, когда шел уже шестой месяц заключения, Ф. Р. Остен-Сакен пишет П. П. Семенову: «Вашему превосходительству, может быть, уже известно о печальной участи, постигшей П. А. Кропоткина. Он арестован и содержится в секрете (то есть в заключении. — В. М.). Между тем у него находится много книг и ученых материалов, в том числе рукопись о результатах поездки в Финляндию, принадлежащих по праву Географическому обществу… Оставаясь в надежде, что со временем можно будет что-либо сделать для облегчения участи нашего сочлена…»[60]

24 сентября состоялось заседание совета Географического общества. Первое, о чем было доложено, — телеграмма от начальника австро-венгерской полярной экспедиции Юлиуса Пайера о благополучном прибытии в норвежский порт Варде. Австрийцы отсутствовали больше двух лет, ледовый дрейф казался бесконечным, но «счастливый случай», как писал сам Пайер, подарил им открытие архипелага, названного Землей Франца-Иосифа. Это как раз та земля, о возможности открытия которой говорил в своем докладе о проекте полярной экспедиции Кропоткин, ссылаясь на расчеты Н. Шиллинга. Но сам он нескоро узнает, что это предвидение сбылось. На этом же заседании общества Петр Петрович Семенов вспомнил о Кропоткине, которому, как он осторожно выразился, «обстоятельства помешали осуществить свои предположения». Ему удалось добиться высочайшего разрешения заключенному Кропоткину продолжить работу над научным трудом.

Теперь каждый день заключенному камеры № 52 выдавались по нескольку листов бумаги, перо и карандаши, но только «до солнечного заката». Зимой это означало — до трех часов дня, летом — до пяти. В «Записках революционера» он писал: «Итак, я мог снова работать. Трудно было выразить, какое облегчение я почувствовал, когда снова смог писать. Я согласился бы жить всю жизнь на хлебе и воде, в самом сыром подвале, только бы иметь возможность работать».

Ему также выдавали из библиотеки необходимые книги и журналы на разных языках. Когда уносили перья и карандаши, можно было читать при свете керосиновой лампы. За книгами и работой можно было на время забываться. Но атмосфера камеры с резкими контрастами температуры, то сырая, то угарная, делала свое губительное дело — здоровье разрушалось изо дня в день. Страшно мучил ревматизм, нажитый в осенних плаваниях по Амуру. К нему добавились начавшиеся болезненные процессы в легких и кишечнике.

21 декабря, в день именин — в Петров день — к нему пришел на свидание Саша вместе с сестрой Еленой. Говорили о том, что он будет читать корректуру книги «Исследования о ледниковом периоде», печатаемой в типографии М. Стасюлевича, и вскоре напишет об этом в письме. Но письма не последовало. А через неделю пришла записка И. С. Полякова, сообщившая, что читать корректуру будет он, а не Александр. Стало ясно: случилось то, чего следовало ждать, — брат арестован. Много позже Кропоткин узнал, что причиной ареста было письмо Саши П. Л. Лаврову, перехваченное жандармами. Не такой уж серьезный повод для жестокой расправы, которую учинили над Александром Кропоткиным — без суда и следствия его бессрочно выслали в Минусинск. Он поехал в кибитке под охраной жандармов. За ним последовала жена, похоронив маленького ребенка, с которым отцу не разрешили даже проститься. Когда через год двоюродный брат Кропоткиных Дмитрий (харьковский генерал-губернатор) лично вручил царю прошение по поводу вопиющего произвола, Александр II ответил: «Пусть посидит!»

Поляков подготовил к печати всю рукопись — более семисот страниц с приложением рисунков и карт. Она вышла в типографии Стасюлевича, но на продажу ее в России был наложен запрет. Кропоткин увидит свою книгу только через два года в Лондоне.

Его еще не раз вызывали на допрос, но он по-прежнему отказывался давать показания. Даже председателю следственной комиссии жандармскому полковнику Новицкому, который однажды стал читать ему вслух его собственный текст, завершавший брошюру «Пугачевщина». Он увлекся чтением, явно воодушевившись нарисованной там картиной свободных, самоуправляющихся общин. А потом со смехом сказал:

— Да неужели, князь, вы верите, что все это возможно среди нашей русской тьмы? Ведь на это надо двести лет, по крайней мере.

— А хоть бы и триста, — отвечал Кропоткин. — Дело ведь совсем не в сроках достижения идеала, а в тенденции, в постепенном, быть может, медленном, но неуклонном его приближении. Революция значительно ускоряет движение…

Однажды его камеру посетил брат царя великий князь Николай Николаевич, с которым Кропоткин был знаком еще в ту пору, когда служил при дворе.

— Как это возможно, Кропоткин, чтобы ты, камер-паж, мог быть замешан в таких делах и сидишь теперь в этом ужасном каземате? Как ты мог иметь что-нибудь общее с… мужиками и разночинцами?

— У каждого свои убеждения.

— Так твои убеждения в том, что надо заводить революцию? Не в Сибири ли, от декабристов, ты набрался таких взглядов?

Мелькнула было мысль — не рассказать ли монаршему посланцу всю правду о бедственном и бесправном положении народа, разорении страны и произволе властей? Ведь его явно хотят склонить к откровенной исповеди наподобие той, которую написал Николаю I Бакунин. Она не привела к освобождению дважды приговоренного к смерти революционера, но следующий царь Александр II заменил заточение «вечной ссылкой» в Сибирь, из которой Бакунину довольно быстро удалось вырваться.

Но склонить Кропоткина к откровенности брату императора не удалось. На пятнадцатый месяц заключения одиночество, которому, казалось, не будет конца, внезапно нарушилось: в соседних камерах появились жильцы. Арестов стало больше, и пустовавший Трубецкой бастион стал заселяться новыми заключенными. Им овладело глубокое волнение, когда однажды он явственно расслышал, когда открыли дверь в соседней камере, прежде пустой, женский голос. У него появилась соседка. Она первая с помощью стуковой азбуки, придуманной декабристом Бестужевым, задала ему вопрос: «Кто вы?» — и сама ответила на него коротко: «Платонова». Увидели они друг друга через несколько лет, в Цюрихе — Платонова (если это была ее настоящая фамилия) возвращалась тогда в Россию с сопровождавшим ее кавказцем. О дальнейшей ее судьбе ничего не известно.

Вскоре в Трубецком бастионе у Кропоткина появились еще два соседа. В камере слева поселили хорошо ему знакомого Анатолия Сердюкова, а внизу — вчерашнего крестьянина, ставшего рабочим, одного из тех, кто слушал пропагандистские речи «чайковцев». Психика его была уже надломлена двухлетним заключением в какой-то другой тюрьме, и перестукивавшиеся с ним «чайковцы» вынуждены были стать свидетелями полного разрушения разума этого человека. В конце концов его увезли в дом умалишенных. Сердюков был более сильным человеком, но и он, выйдя на свободу после того, как его оправдал суд, застрелился. Такая судьба постигла многих из привлеченных к «процессу 193-х». Самодержавная власть безжалостно расправлялась с теми, кто посмел даже подумать о возможности ее смены.