Лермонтов - Алла Марченко

Первым, еще в 1829 году, отправился в Германию младший, двадцатидвухлетний Петр, а некоторое время спустя за ним последовал и старший – Иван. Петр ехал по собственной воле, он был, что называется, германофилом. Что до Ивана, то вот как объясняет мотивы его неожиданного бегства из Москвы Михаил Осипович Гершензон: «У него было в это время много самых пылких литературных планов, но, по обстоятельствам чисто личного свойства, ему пришлось на время оставить литературу: любовь к девушке… и неудачное сватовство настолько потрясли его, что по совету врачей он уехал в Германию».

Уточним: как и в драме Лермонтова, влюбленных разлучили, потому что родственники девушки сочли невозможным брак между молодыми людьми, связанными родством. Было ли родство единственной причиной отказа, мы не знаем, но похоже, что это скорее предлог, так как отказавшая Ивану девица года четыре спустя вышла-таки за него замуж. Супруга Ивана в семействе Елагиных-Киреевских оказалась совершенно чужеродным элементом – жадным и мелочным, атмосфера елагинского дома, все населенцы которого исповедовали чувствительность, бескорыстие и высшие интересы, была ей определенно не по душе.

М.О.Гершензон по свойственной ему деликатности на сей счет не распространяется, однако в очерке о Петре Киреевском, повествующем о странной его судьбе, все-таки этот момент не скрывает: «1836 год (то есть всего через год после женитьбы Ивана. – А.М.) ушел у него на хозяйственные хлопоты: ему пришлось взять на себя семейный раздел. Задача оказалась нелегкой, главным образом, видимо, из-за алчности и мелочности жены брата, Натальи Петровны. На каждом шагу возникали гадкие дрязги…»

Но знал ли обо всем этом Лермонтов? (Я имею в виду не семейный раздел, а историю сватовства Ивана Киреевского, реакция на неудачу которого была столь чрезмерной, что матушка несчастного влюбленного была вынуждена обратиться к врачам.) Не мог не знать. Сарафанное радио, с такой иронией изображенное в драматическом диптихе, в той части московского общества, к которому принадлежали и Елагины, и Столыпины, и Мещериновы, работало круглосуточно.

Знал почти наверняка и девушку, к которой так неудачно посватался Иван Киреевский. На это предположение наводит уже одна ее фамилия: Арбенева. Наталья Петровна Арбенева. Изменив две буквы в натуральной российской фамилии, Лермонтов нашел удовлетворившее его слух имя для героя: Владимир Арбенин в «Странном человеке», Евгений Арбенин в «Маскараде». К тому же осенью того же, 1830 года, когда, напоминаю, Лермонтов решился написать прозой пьесу из современной жизни, и притом из жизни московской, братья Киреевские вновь привлекли к себе внимание «всей Москвы». Узнав из газет, что в России холера, они оба, обезумев от беспокойства, вернулись домой! Федору Тютчеву, жившему в ту пору в Мюнхене, такое безрассудство и в голову бы не пришло. Но Иван и Петр Киреевские недаром были сыновьями Василия Киреевского, которого, при всем уважении, даже люди, вполне расположенные к первому мужу Авдотьи Петровны Елагиной, считали странным человеком.

Вторая часть лермонтовского диптиха «Странный человек» кончается тем, что главный герой драмы Владимир Арбенин лишается рассудка и, видимо, в состоянии безумия кончает с собой. Старшие сыновья Авдотьи Петровны, при всех своих странностях, умерли естественной смертью. Но вот что удивительно: Гершензон, вглядываясь в странную жизнь братьев Киреевских, в принципе, не буквально, согласен с суждением Лермонтова о герое «Странного человека». Сравните.

Лермонтов о Владимире Арбенине (устами одного из Гостей):

«У него нашли множество тетрадей, где отпечаталось все его сердце…»

И далее в ответ на бестактную реплику недалекой светской Дамы (дескать, сумасшедшие очень счастливы: ни об чем не заботятся, ничего не боятся):

«А почему вы знаете! они только не могут помнить и пересказывать своих чувств… В их голове всегдашний хаос; одна только полусветлая мысль неподвижна, вокруг нее вертятся все другие и в совершенном беспорядке… люди, которые слишком близко взглянули на жизнь, ничего более не могут в ней разобрать…»

Гершензон о Петре Киреевском:

«Прослеживая жизненный путь Киреевского, читая и перечитывая груду пожелтевших листков его писем, невозможно отделаться от странного, почти жуткого чувства. В Киреевском есть что-то призрачное, пугающее; за деловитой полнотой его жизни чувствуется зияющая пустота, за твердостью воли – безличность. Знаешь наверное, что он был, видишь и осязаешь то, что он сделал, и все-таки впечатление призрачности остается, несмотря на всю достоверность. Двадцати одного года из-за границы Киреевский пишет: “Только здесь, где я раздвоен… вполне осязаешь ту громовую силу, которая называется судьбою, и перед ней благоговеешь, чувствуешь полную бессмысленность мысли, чтобы она была без значения, без разума, и остается только один выбор между верою и сумасшествием”».

Гершензон об Иване Киреевском:

«Понять мысль, которою жил Киреевский, можно только в связи с его жизнью, потому что он не воплотил ее ни в каком внешнем создании. Он ничего не сделал и очень мало написал, да и в том, что им написано, эта мысль скорее скрыта, чем выражена… Он был лишний человек, как и все передовые умы его времени: это основной факт его внешней жизни».

Братья Киреевские и Наталья Петровна Арбенева-Киреевская – не единственные реально существовавшие люди, которые могли бы «узнать себя», если бы юношеские драмы Лермонтова из московской жизни были поставлены на сцене какого-нибудь домашнего театра.

А доживи Катенька Сушкова до их публикации, и она бы опознала среди персонажей «Странного человека» своих родственников, притом самых ближайших. Родители Екатерины Александровны, как и родители Владимира Арбенина, расстались со скандалом, не разведясь официально, еще в то время, когда та была совсем маленькой. И хотя истинных причин никто не знал, слухи на сей счет ходили самые соблазнительные. Девочку у «плохой» матери отец отобрал, передав «на воспитание» сначала деду в Симбирск, где тот губернаторствовал, а когда чуток подросла, привез в Москву, навязав заботу о ней замужней сестре. К отцу Екатерина Александровна была равнодушна, тетку терпеть не могла, а страдалицу-мать, с которой ей было запрещено даже переписываться, боготворила.

В мемуарных «Записках» Екатерина Сушкова описывает свое детство в самых мрачных тонах. Дескать, интересы ее родственников были столь «приземленными», что никто ее не понимал. В действительности родственники у мисс Блэк-айз были разные. Симбирская бабушка, Мария Васильевна (урожденная Храповницкая), почти профессиональная переводчица, чей талант отмечала даже Екатерина II. И переводила симбирская губернаторша не только беллетристику, но и вещи серьезные: «Потерянный рай» Мильтона с английского, а с русского на французский «Чесменский бой» Хераскова. Незаурядным человеком был и младший брат ее отца, Николай Васильевич Сушков. Воспитанник Московского благородного пансиона, он написал его историю. Сушков же издавал сборник «Раут», знаменитый тем, что Федор Тютчев публиковал там стихи еще в 1851 году.

Николай Васильевич Сушков с Лермонтовым был знаком и, судя по «Запискам» его племянницы, даже присутствовал при визитах Михаила Юрьевича в петербургский дом опекавшей Катеньку тетки. Знаком был поэт и с другим ее дядюшкой, рано овдовевшим отцом Додо. В 1830 году тот был сильно «заинтересован» Сашенькой Верещагиной и на правах соискателя руки был принят в этом семействе. Словом, если и не от самой Екатерины Александровны, так от ее дядек до Лермонтова не могла не дойти наделавшая в свое время много шума история старшего из братьев ее отца – Михаила, одаренного семнадцатилетнего юноши, поэта и прозаика, автора романа «Российский Вертер», покончившего с собой в 1792 году. Эта история не могла не заинтересовать Лермонтова уже по одному тому, что имела прямое касательство к загадочному событию, о котором Лермонтов пишет в предисловии к «Странному человеку»: «Я решился изложить драматически происшествие истинное, которое долго беспокоило меня и всю жизнь, может быть, занимать не перестанет».