Лермонтов - Алла Марченко

Предвижу резонный, с точки зрения правоверных документалистов, вопрос. Допустим, что история Михаила Сушкова и в самом деле отразилась в романтических драмах 1830–1831 годов. Но чтобы утверждать, что и братья Киреевские послужили Лермонтову в качестве «живой натуры», надо доказать, что он с ними был хотя бы шапочно знаком. Отвечаю: лермонтовский способ «творческого поиска и постижения жизни» этого не требовал. Я уже приводила реплику одного из персонажей «Странного человека», где тот дает развернутую характеристику Арбенина, но без первой фразы. А эта фраза не что иное, как указание на метод, которым пользуется и Лермонтов. Собравшиеся в доме графа гости обсуждают последнюю московскую новость: девушка, в которую был влюблен сошедший с ума Владимир Арбенин, выходит замуж за его ближайшего друга. Заходит, естественно, разговор и о Владимире. Мнения высказываются самые разные, одно противоречит другому. Одни утверждают, что Арбенин негодяй, другие – что он бонвиван: «так весел, так беззаботен, так будто сердце его было – мыльный пузырь». Вот тут-то и вмешивается в светское «болтовство» третий Гость, задавая Гостю номер один, тому, кто принимал Арбенина за человека с пустым, как мыльный пузырь, сердцем, иронический вопрос: «Вы, конечно, не ученик Лафатера?»[28]

Ссылка на швейцарского оракула и в данном тексте, и вообще не случайна. И не только потому, что Лафатер один из главных персонажей гетевской автобиографии. Гете то очаровывался им, то разочаровывался. Лермонтов не разочаровался. С оглядкой на Лафатера отпортретирован Григорий Александрович Печорин и в «Княгине Лиговской», и в «Герое» (см. главку «Максим Максимыч»). Лафатер упомянут и в письме Михаила Юрьевича к одному из однополчан в феврале 1841 года.

Метод, предложенный Лафатером, – лицо человека – зеркальное отражение душевного устройства, и чтобы читать сердце, надо научиться читать лицо – обещал кратчайший путь к загадке современного человека, соблазняя простотой и универсальностью.

К тому же Лафатер по-прежнему был в моде.

Кроме этих внешних факторов, разогревших любопытство начинающего таланта к теории Лафатера, был и еще один, куда более важный: врожденная предрасположенность Лермонтова к «неутомимой наблюдательности». Вот как описывает в письме[29] к Ив. Гагарину Ю.Ф.Самарин первое впечатление от встречи и беседы с поэтом (июль 1840 г.):

«Это в высшей степени артистическая натура, неуловимая и не поддающаяся никакому внешнему влиянию благодаря своей неутомимой наблюдательности… Прежде чем вы подошли к нему, он вас уже понял… Первые мгновенья присутствия этого человека было мне неприятно: я чувствовал, что он наделен большой проницательной силой и читает в моем уме… чувствовать себя поддавшимся ему было унизительно… Этот человек слушает и наблюдает не за тем, что вы ему говорите, а за вами…»

Вряд ли корреспондент Гагарина думал о Лафатере, однако данная им характеристика Лермонтова в основных своих положениях поразительно похожа на заметки Гете о встречах и беседах с автором «Искусства познания людей по чертам лица»:

«Страшно было жить вблизи того, кто презревал все границы, в которые природе угодно было заключить отдельного индивидуума». И еще: «Общаться с Лафатером было жутковато: устанавливая физиогномическим путем свойства нашего характера, он становился истинным властителем наших мыслей, без труда разгадывая их в ходе беседы».

Начатый в июне 1831 года (после поездки на дачу Ивановых) «Странный человек» написан в рекордный для такого сложного и объемного текста срок, практически за месяц с небольшим. Впрочем, ничего удивительного в этом нет. В отличие от треволнений прошлого лета, взбудораженного присутствием Катеньки Сушковой, поездкой в лавру, а главное, известием о гибели брата бабушки, в 1831-м до середины июля в Середникове было спокойно.

Лермонтов отлично ладит с кузенами и кузинами. А с маленьким сыном Дмитрия Алексеевича, Аркадием, отцом будущего премьер-министра, несмотря на солидную разницу лет (Мишелю – семнадцать, Аркадию – десять), даже подружился – на почве любви к таинственным ночным приключениям: то сов пугают, то попа в мыльне. Для своего десятилетнего как бы «дядюшки» Лермонтов, вспомнив старое уменье и уроки Жана Капэ, смастерил настоящий рыцарский костюм (себе, разумеется, тоже): и латы, и мечи, и шлем. В таком виде и путешествовали по развалинам за Чертовым мостом…

Игры «в рыцарей» продолжались недолго.

«Странный человек» окончен 17 июля 1831 года, а спустя несколько дней до Середникова дошла весть, заставившая автора романтической драмы опять, как и в прошлом году, отвлечься от размышлений о странностях любви и обстоятельствах, способствующих появлению в русском образованном обществе «лишних людей». Началось восстание военных поселян в Старорусском уезде Новгородской губернии.

Поселения в районе Новгорода, устроенные вскоре после окончания наполеоновских войн, по замыслу Александра I должны были решить сразу множество проблем: избавить крестьянство от обременительных рекрутских наборов, а правительство – от разорительных расходов на содержание армии в мирное время, не обрекая тех, кому выпал солдатский жребий, на безбрачие, а главное – иметь армию, которая, с одной стороны, не стоила бы ничего, а с другой – всегда находилась бы в состоянии боевой готовности.

Новгородские и старорусские поселения отнюдь не первый опыт в этом роде. В пору наместничества на Кавказе Ермолов устроил несколько «солдатских деревень», выписав из России нужное число невест и наделив новобрачных землей. А еще раньше князь Потемкин, присмотревшись к быту терских казаков, щедро раздавал под полковые хозяйства жирные, непаханые южные черноземы. Но и Ермолов, и Потемкин превращали солдат в полукрестьян, то есть если и не уничтожали «неволю», то облегчали ее. Новгородская затея, наоборот, одним росчерком пера «венчанного деспóта» обратила в «пехотных истуканов» огромное количество свободных землепашцев. Да и человек, осуществлявший проект, ни в чем не походил на Потемкина и Ермолова. Ни в натуре, ни в характере Аракчеева, ни в складе его грубого, прямолинейного ума не было средств, которые могли бы как-то увязать Идею и конкретные местные обстоятельства. А обстоятельства были сложными. Выбранная под поселения земля была слишком бедной, неплодородной. Здешние крестьяне, хотя и практиковали хлебопашество, никогда не смотрели на этот вид работ как на основной. Хлеб, даже в самые урожайные годы и в самых достаточных семействах, кончался уже к началу декабря. Смышленые новгородцы, конечно, находили выход из положения. Занимались извозом, продавали в Петербург, благо почти под боком, и сено, и дрова, и телят, и домашнюю птицу, и рыбу – словом, были настолько изворотливы, что при скудных доходах с хлеба жили, как говорилось в то время, «порядочно».