Осьмушка - Валера Дрифтвуд

выучил, да ещё баек двести! Если у тебя на сердце похожая дыра, то хватайся за Ржавкину память на здоровье, плохого-то ничего.

Пенни хочет ответить, что никакой особенной дыры на сердце она у себя не чувствует. Разве что по малолетству, бывало, ныла.

«Скажите моей настоящей маме, я не болею, я здоровая, сильная».

«Скажите, я читать научилась, я не очень отсталая».

«Скажите, я буду слушаться, я не буду никого бить, я буду хорошая».

«Скажите, что этот синдром Шмида у меня оказался не страшный, пусть она меня заберёт, я же почти нормальная».

Дурёха совсем была, чего уж.

* * *

На обратном пути, после гари, их нагоняет Липка. В руках у него довольно корявая деревянная миска, а в ней – пара горсток брусничной ягоды и зелёный пучок перезрелого щавельника. Как это Чия отпустил Липку в одиночку шляться? Ведь без старшачьего позволения Последние не ахти-то разгуливают. Впрочем, Липка хотя бы от них не шарахается, да и отмалчиваться не хочет.

– Шала говорит, что кислого может пожуёт маленько. Старшак послал меня!

Последний то ли рад за Шалу, то ли горд старшаковым поручением, а может, и всё вместе. Наверное, Липка любит разговаривать. Шагает рядом с межняком, всё поглядывает на Пенелопу разноцветными глазами, поводит носом и вдруг выпаливает:

– Время-возле-правды, да?

– Чего-чего? – не понимает Пенни.

– О. Пенелопа, тряпки-то у тебя есть для такого случая?

– Тряпки??

– Так ты, значит, не напрочь порченный, Резак. А наш старшак думает, что напрочь…

– Эй, – строго говорит Коваль. – Ваш старшак… пх… ваш старшак не всё на свете знает, ясно? Я тут, конечно, тоже не образец: никак не пойму, то ли ты смелый такой, то ли с дурни-ной маленько, что такие слова разводишь.

– Старшак говорит, я с дурниной, – ничуть не смутившись, отвечает Липка. – Но и смелый, ясно, тоже. Как без этого. Вот ты человек. Я тебя спрошу. Ты в цырк… в ц-е-р-к-в-и часто бываешь?

– Пока ещё в родительском доме жил, то каждый седьмой день там маялся, – удивлённо признаётся Коваль.

– А скажи… Там правда ничего потешного не бывало? Чудес? Зверей всяких? Голубя?

– Да как тебе сказать. Зверей с чудесами не припомню. Зато однажды наша соседка старенькая там так чихнула, что у неё новые вставные челюсти изо рта выпали. И через полцеркви прокатились. Мы с моей ррхи так смеялись, что нас даже оттуда вон выгнали в тот раз.

Коваль прямо руками показывает, как челюсти летели.

Липка смотрит, открыв рот.

– А-а-а, вот как, – произносит он то ли с испугом, то ли с восхищением, слегка кланяется Ковалю, не сбавляя шага, а потом и вовсе убегает вперёд прежде, чем лагерь становится виден. Должно быть, опасается от Чии выволочки, если хромой спалит, что его чистопородный орчара с ними общается.

– Он думал, что цирк и церковь – это типа одно и то же, – поясняет Пенелопа. – Так, а всё-таки, что за время? Какие тряпки??

– Кхм. – конопатый опять зарумянился, почёсывает полузабритую голову. – Давно вроде с орками вожусь. Думал, привык. Да, видимо, не совсем. Время правды, или время-возле-правды, это, кхм. Короче, это когда кровь идёт, у орка, или у женщины, а тряпки, чтоб в портки положить. Как-то так.

– А, это. Да не, не может быть. У меня без уколов специальных вообще такого не было, – бормочет Пенни. – А уколы я уже три раза подряд пропустила.

– Так правильно, у орков оно пореже бывает. В год пару раз всего. Может, и у тебя щас начнётся.

– Ох.

– Орки в это время всякую хлюзду и враку вроде как за три версты чуют, и не терпят. Отсюда и название, с правдой. Пойдём-ка тряпок тебе добудем, что ли. Пока не началось.

– Ладно.

* * *

Ближе к вечеру Пенелопа идёт к своему облюбованному береговому пятаку, думая постирать то, что одна из её учительниц смешно именовала «сменное неназываемое». Липка верно всё почуял, а вот сама Пенни, наверное, ни за что бы заранее не догадалась. На этот раз почему-то живот у неё почти совершенно не болит. Да и настроение далеко не такое поганое, как это бывало.

Ух. Впрочем, насчёт настроения это она погорячилась! Её присмотренное место оказывается занято.

Последними.

Вот зараза.

Моются они тем же манером, что едят – очень тихо и серьёзно, без плеска и гогота, иначе Пенни ещё издалека бы их услышала. А теперь, за различными интересными мыслями, она вышагивает из-за густой ивы и оказывается пусть не нос к носу, пусть не вплотную, но гораздо ближе, чем хотелось бы.

Да, все они, конечно, исхудалые, это и через одежду было понятно.

Но на Шалу жутко взглянуть, даже если мельком. Шала будто прямиком с той страшной фотографии из учебника истории, про которую однажды здорово скандалили на всю школу чьи-то, блин, заботливые родители. Похожие на палки ноги Шалы будто прямо из спины растут, сколько-нибудь заметного мяса нет вовсе. Непонятно, как Шала ухитряется стоять и даже ходить на этих ногах. Да что же это за хворь?! Не орк – скелет один да кожа, странно смятая и исполосованная на подлипшем к хребту животе.

– Эй, вымесок, – красивый голос Чии раздаётся ужасно близко, – не лезь, говорю, может дольше проживёшь.

Да уж точно дольше Шалы.

Бедняга, вон зубы стискивает, чтобы они не выбивали дробь.

И без того-то вечно мёрзнет, так теперь совсем стынет – из воды да под ветром.

Возможно, в какой-нибудь другой день от одного звука этого тяжёлого и певучего голоса Пенелопу мгновенно как ветром сдуло бы. Но не сегодня. Чёрт знает почему.

Резак злится: «Это не ваше место, куда хочу, туда и иду.

Чужой старшак! Своим и указывай! А я…»

– Вы бы хоть спросили, – произносит Пенни-Резак. – У нас воды нагрето и полотна натянуты, чтобы можно было в тепле помыться. Чего больного-то студить.

Ну что ж, для быстрой стирки легко можно найти и другое место.

Пенелопа разворачивается и уходит от бездны молчания за спиной.

Да что стряслось с горемыкой Шалой? От полосатого живота орки точно не помирают. Вон у Штыря такие же полоски. И даже побольше. И ничего, прекрасно себе живёт.

Горхатовы сердца

В следующие три дня не случается ничего опасного или особенно примечательного. А всё-таки трои Последних – Липка, Тумак и Хаш – всё чаще и всё смелее мелькают среди Штырь-Ковалей, и почти всегда с каким-нибудь делом, так что хромому старшаку вроде не к чему придраться.

* * *

Хаш обычно трётся возле