Живым приказано сражаться - Богдан Сушинский

– Может, и не хотела ничего говорить. Ночью ушла. За меня побоялась. Знает, что рано или поздно фашисты и до меня доберутся. А я могу выдать.

– Что, действительно мог бы?

– Мог, – отвел взгляд старик. – Мук не выдержу. Боюсь я этого всего: нагайка, пальцы в дверь… Я и сам думаю на пару недель сбежать отсюда. Брат у меня в соседнем районе. Может, потерпит полмесяца, пока все уляжется. Тут сейчас такое… Вон, Вишняка…

– О Господи, снова этот Вишняк! Объясни, пожалуйста, толком. Только сначала погаси лампу. – Громов осторожно обошел все окна, высматривая, нет ли кого поблизости. – И сразу говорю: Вишняка я не знаю и в доме у него никогда не был. Но лейтенант Беркут – это, конечно, я.

Они сели к столу. Какое-то время старик молчал, собираясь с мыслями. Категорическое отрицание Громовым того, что он бывал у Вишняка, окончательно загнало его в тупик. Вначале-то он считал, что лейтенант просто не хочет сознаваться.

– Тогда, может, это был другой парень? Очень похожий на тебя? Это я о том, который был у Вишняка. Правда, грудь у него забинтована – так я понял…

– Может быть. Он что, тоже лейтенант?

– Да нет, форма на нем не офицерская. Но я видел его, как тебя. Говорю: «Здравствуй, что ж ты сюда заходишь, а Марию не проведаешь?» А он (я-то думал, что это ты) отвечает: «Какая Мария, старик? Обознался. И вообще: ты не видел меня, я не видел тебя». Ну я, понятное дело: не видел, так не видел. Говорить дальше он со мной не захотел. Я тоже обиделся. Пришел, Марии рассказал. Она – в плач. Бросилась к Вишняку (дело это уже к ночи было), но тебя, ну, его то есть, там уже не было.

– Странная история. Он что, тоже назвал себя Беркутом?

– Нет, о Беркуте он ничего не говорил.

– И грудь у него была забинтована?

– Я видел бинт.

– Однако никакой раны на груди у меня нет. В этом очень просто убедиться.

– Теперь и так уже верю.

«Неужели это Крамарчук?! Неужто сумел вырваться из плена? Ну конечно, Крамарчук. Если похож, то кто же еще? И без раны ему не обойтись».

– Как ты попал тогда к Вишняку?

– Сам пригласил зайти. Встретил на улице, говорит: «Подсоби. Принеси харчей. Сколько можешь. Тут ко мне хлопец из лесу должен прийти. Их там лейтенант один собрал. Человек шесть…» Я как услышал про лейтенанта, так решил, что это ты и есть. А потом пришел, вижу, как будто действительно ты. Только в красноармейской форме и бинты… Ну так мало ли что… Я-то тебя мельком видел. Да и то ночью.

– Так, отец, так… Ты с хлопцами этими, что в лесу, мог бы как-нибудь связаться?

– Думаю, что ночуют они не в лесу, а в селе, у старухи. Она в том конце живет, в яру, возле леса. Как-то немцы наведывались к ней вместе со старостой и полицаями, но она прикинулась сумасшедшей. Хотя на самом деле это обычная сельская ведьма. Такая кем хочешь прикинется. Так вот, Вишняк намекал, что окруженцы вроде бы собираются у нее. А утром уходят в лес.

– Объясни мне, как найти хату этой старухи. И намекни ей, что один офицер хотел бы присоединиться к тем боевым хлопцам. Послезавтра ночью буду у нее.

Старик уложил его в той же постели, где раньше спала Мария, и Громов долго не мог уснуть – подушка все еще пахла ее волосами, а простыни, казалось, хранили тепло ее тела. Будь она сейчас здесь, он, наверно, чувствовал бы себя самым счастливым человеком в этом разразившемся войной мире. Но ее не было. И лейтенант с отчаянием думал о том, что теперь он вряд ли когда-нибудь встретит ее. Может, в этом и заключается смысл их судьбы: война свела их, влюбила друг в друга, развела и, очевидно, так, поодиночке, и похоронит.

Дот. Ужас человека, почувствовавшего себя заживо погребенным. Почти немыслимое спасение. Ночь, проведенная рядом с Марией там, в «гнезде» майора Шелуденко. Распятие красноармейца. Проверка в доме Залевского. Гибель майора Поморского, спасшего его ценой своего солдатского подвига «во имя великой Польши от моря до моря»… Громову казалось, что за эти несколько недель он прожил целую жизнь, причем не имеющую никакой связи со всем тем, что прожито за предыдущие двадцать пять лет.

Как было бы хорошо, если бы оказалось, что Крамарчук жив! Как хорошо!..

Проснулся Громов на рассвете. Быстро побрился, позавтракал вареной картошкой в мундире с кислым молоком, проверил все три пистолета и попросил старика спрятать на время автомат и магазины с патронами. Он за ними еще вернется.

– Не ходил бы ты, сынок, никуда, – задержал его на пороге старик. – Тоскливо мне на душе. Мария ушла – неизвестно, жива ли. Теперь вот ты… Может, не поверишь, но и ее, и тебя провожаю с такой болью, будто с родными детьми прощаюсь.

– Верю, отец. Сам привыкаю к людям настолько, что становятся роднее родных. Только на дорогу ты уж, пожалуйста, не каркай. Все будет хорошо. Не забудь поговорить со своей хитро-сумасшедшей ведьмой. Пусть передаст хлопцам, что нашелся еще один охочий к путешествиям окруженец.

Штубер сам выехал на то место, где было совершено нападение на колонну. Из показаний солдат, охранявших груз, он уже знал, что партизаны были одеты в немецкую форму. И что прежде чем открыть огонь по колонне, они убили водителя машины, на которой ехали сами, ефрейтора и унтер-офицера.

Оберштурмфюрер, конечно, высказал старшему колонны все, что он думает по поводу его личной бдительности и храбрости его вояк, однако все это – эмоции, которые вряд ли стоило расточать. Теперь он не сомневался, что и это дерзкое нападение – работа лейтенанта Беркута. Но если раньше Беркут действовал в одиночку, то теперь, похоже, у него появились сообщники. Значит, вскоре сколотит целый отряд. Такой сколотит, можно не сомневаться.

Партизан лежал на плащ-палатке, расстеленной на траве. Он еще был жив, но колдовавший над ним фельдшер (Штубер сразу же приказал вызвать его) очень сомневался в том, что сумеет довезти раненого до госпиталя живым.

– Он – поляк, – объяснил обер-лейтенант, командовавший взводом, который захватил партизана. – В бреду говорил по-польски. И, судя по всему, офицер. Черты лица – аристократические.

– Вот как? Аристократические? Черты лица? Психолог! А что-нибудь посущественнее вы бы не могли мне сообщить? Тогда помолчите.

Штубер наклонился и, ткнув дулом пистолета в щеку партизана, спросил по-польски:

– Вы слышите меня? Пан офицер, вы меня слышите?

– Да, – прошептал тот.

– С вами был лейтенант Беркут? Я спрашиваю, с вами был Беркут?

Тот кивнул, хотя, очевидно, уже не осознавал своих действий. На него влияла магия родного языка.

– Где он сейчас? Где он скрывается?! Фельдшер, укол! Я сказал: сделайте ему укол!

– Бесполезно. Он уже не придет в себя.

– Мне лучше знать, что полезно, а что нет! Укол!