Живым приказано сражаться - Богдан Сушинский

«Документ» ефрейтора подействовал сразу же, потому что полицаи отошли к ветряку и уже оттуда наблюдали за тем, что будет происходить дальше. «А ведь тоже, наверное, из окруженцев», – подумал Андрей, нащупывая в темноте коридора дверную ручку. – Докатились, сволочи. Сколько их наберется, этих предателей? Интересно, посчитает их кто-нибудь после войны?»

Готванюк – в грязных сапогах, заросший, исхудавший – лежал в постели и напряженно всматривался в открытое настежь окно, словно упрямо ждал кого-то.

– Встань, Готванюк. Встать!

Готванюк спокойно перевел взгляд на Громова. Ни одна жилка на его лице не дрогнула. И вставать он не собирался.

– Что, не узнаешь, красноармеец Готванюк?

– Неужели и ты у них служишь?

– Я служу у нас. Так же, как служил Крамарчук, которого ты предал, и тот красноармеец, которого замучили и распяли на дереве. Там, возле дота.

– Неужели и впрямь распяли? – переспросил Готванюк, медленно поднимаясь с койки. – Зачем? Зачем же так страшно мучить человека? Немец мне тоже говорил, что распяли, но я не поверил.

Готванюк остановился посреди комнаты и, переступая с ноги на ногу, нервно ощупывал себя дрожащими руками, словно искал чего-то.

– Лучше расскажи, как ты предал нас. И что тебе за это пообещали.

– Избивали, смертно избивали – вот и все их обещания. – Он ответил так просто и естественно, что Громов вдруг почувствовал: злость его на этого человека начинает таять. – Я думал, что вас там уже нет. А сказать что-то надо было. Ведь били бы, пока не сказал бы.

– И распинал красноармейца тоже, потому что били?

– Там не били. И распинал не я – немцы. Я из лесу сбежал. Сразу сбежал, еще когда он из пулемета отстреливался. Меня возле машины оставили, но солдат зазевался, отошел, хотел своим помочь. А тут еще из лесу кто-то по машине стрелять начал… Словно сам Бог послал мне этого самоубийцу-окруженца. Ну, я – в овраг и дай бог ноги.

– Значит, удрал, и все? И теперь они тебя охраняют? Не трогают, не бьют, даже в лагерь военнопленных не отправили? Живешь себе как ни в чем не бывало?

– Выследили меня. Ночью зашел, чтобы попрощаться со своими, вот полицаи и выследили. А потом… Жену, дочку мою, Наташку, и старуху, ту, у которой я, значится, ночь просидел, чтобы под утро сюда пойти, всех там… – кивнул он на дверь. – Всех троих…

– Что там? – не понял Громов.

– Во дворе. При мне. Почему их, почему меня не захотели, а, лейтенант? Я ж перед ними на коленях ползал. Не спасения просил, а чтобы с ними. Они же видели, что меня не расстреливают. Они все видели… Три бабы… За меня, за солдата, смерть принимают.

– Так этот холм во дворе – могила?!

Готванюк кивнул и опустил голову. Он все еще был в форме, только без ремня, однако отшельнический вид его мог отпугнуть кого угодно.

– Мне бы повеситься надо было… А не могу. Не хочу я идти туда… висельником. Не было у нас в роду таких… Что ж ты меня не стрельнул возле дота? А, да… Крамарчук не дал. Заступился. Зря он вмешался тогда, зря…

– Да уж, видно, зря, – совсем незло подтвердил лейтенант, осматривая в окно могильный холм во дворе.

– Там, в ветряке, полицаи дежурят. Я боялся, что ты придешь, а они и тебя схватят.

– А все равно знал, что приду по твою душу?

– Знал. Другой мог бы и не ввязываться, побоялся бы. А ты найдешь – я это сразу понял.

Наступило неловкое, тягостное молчание, прерывать которое пришлось Громову:

– Так что, полицаем стать предлагали?

– Старостой.

– Ну?! Сразу старостой? Божественно. И ты, конечно, согласился.

– А куда денешься? Боялся. Снова бить будут. Они страшно бьют, под ребра. Я не смерти… калекой подыхать оставят. Ну да тебе некогда.

– Да, Готванюк, времени на разговоры у меня нет.

– Ты знаешь что… ты меня не здесь. Ты там меня, во дворе. Подожди минут десять. Ну, пятнадцать. Я при тебе яму отрою. Хотя бы небольшую ямку! – вдруг взмолился он, приложив руки к груди. – Чтобы только землей потом кто-нибудь притрусил. Но чтобы рядом с ними. По справедливости.

«А ведь я не смогу пристрелить его, – вдруг понял Громов. – Я не смогу поднять руку на этого человека. На этого труса и предателя. На этого исстрадавшегося… Не смогу. Это было бы слишком жестоко».

– Слушай, Готванюк, я обязан или сейчас же казнить тебя как предателя, или попытаться спасти. От всего этого… спасти.

– Да? – изумленно посмотрел на него Готванюк. – Как спасти? Как ты можешь спасти меня? И зачем?

– О том, что ты выдал нас и что согласился быть старостой, знаю только я. И никто больше не узнает. Нас теперь целая группа. Мы идем к линии фронта. К своим. Ты пойдешь с нами. Мы вернемся к своим, и весь этот кошмар останется здесь. В прошлом, позади. Если, конечно, искупишь свою вину в бою с фашистами. Ну, идешь? Решай. Только быстро.

Готванюк беспомощно развел руками. По щекам его текли слезы. Он был перепуган и беспомощен, как ребенок.

– Значит, решено: идешь. Теперь слушай меня: забудь о страхе. Делай, что прикажут. У тебя есть веревка?

Готванюк метнулся в коридор, порылся там и принес довольно толстую веревку, на конце которой была связана петля.

– Это ты что, в самом деле готовился? – изумился Громов.

– Готовился, но… как видишь. Не хочется представать перед Ним висельником. Жил не по-людски, так хоть смерть принять по-божески.

– Задумчивый ты, Готванюк. Все хочешь предвидеть. Вплоть до Страшного суда. Ладно, руки за спину. Выходи. Делай, что прикажу, и ничего не бойся. Смерть «по-божески» я тебе гарантирую.

Они вышли во двор. Немцы и полицаи стояли двумя группками и ждали, чем кончится разговор капитана с хозяином дома.

– Ефрейтор! Вместе с одним полицаем остаетесь в засаде. Этот болван действительно ждал к себе в гости партизана. А эти двое, – показал пальцем на старшего среди полицаев, которого бил ефрейтор, и на самого юного из них, – пойдут со мной. Им выпала честь казнить врага рейха. Большая честь. Объясни им это.

Ефрейтор, успевший заучить несколько русских слов по разговорнику, который ему выдал в части фельдфебель, объяснил тем двоим, что господин капитан приказывает им «имель экзекуция, вешаль».

Старший полицай безропотно склонил голову в поклоне:

– Яволь, герр капитан.

«Уже и знаки различия успел запомнить!» – вскипел Громов.

Он бросил ему в руки веревку и показал на виднеющийся за селом, в конце долины, лес.

– Шнель. Пошел! Бегом, бегом!.. Ефрейтор, скройтесь в ветряке! – крикнул он, уже садясь в коляску мотоцикла.