Близнецы. Проценты кровью - Андрей Анисимов

– Я же тебе говорил, в Москве бродит освобожденный после тюрьмы Эдик Кадков. Это он ограбил и размолотил мою квартиру, и он же пристрелил Соню. Кадков мстит всем, кто причастен к его аресту. Месть, идея фикс преступника, – доказывал подполковник.

– Как объяснить отпечатки на пистолете?! – спорил Бобров. – У меня факты, у тебя предположения.

– С ходу объяснить не могу, надо работать. Но готов голову положить под топор, что двойное убийство задумано и совершено Кадковым, – не сдавался Петр Григорьевич. Так ничего не доказав Боброву, Ерожин решил возвращаться в Новгород. Он считал, что основные улики надо добывать там.

К полудню следующего дня дело приняло неожиданный оборот, и к словам Ерожина Никита Васильевич вынужден был отнестись серьезнее.

Пистолет, из которого стреляли в пачку «Мальборо», голову Шемягина и в сердце Сони, оказался зарегистрированным и числился он за хозяином частного новгородского ресторана Арно Мясаковичем Бабояном. Когда к обеду баллисты принесли эту новость Боброву, он сразу вспомнил о Петре. Полковник сопоставил слова Петра Григорьевича о том, что его квартиру разгромил бывший пасынок Сони Кадковой, присовокупил туда пистолет из Новгорода и стал набирать мобильный номер Петра. Но Ерожин оказался вне зоны связи. Тогда Бобров послал факс в новгородское Управление внутренних дел и подал заявку на Кадкова в общероссийский розыск.

«Если Ерожин, как всегда, окажется прав, – думал Никита Васильевич, – это преступление принимает общегосударственный масштаб. Среди жертв убийцы и депутат думы, и работник правоохранительных органов, а теперь еще и знаменитый артист». Никита Васильевич позвонил в архив и попросил доставить ему новгородское дело десятилетней давности и досье на Эдуарда Михайловича Кадкова из мест лишения свободы.

27

Петр Григорьевич в воскресенье в Новгород не поехал. Распрощавшись с Бобровым, он вышел на улицу и, усевшись в машину, задумался. В одиночку с Эдиком справиться будет нелегко. Тот проживает невидимкой. Денег у него и раньше хватало – тайничок в новгородской квартире пуст, а теперь еще и доллары подполковника в его кармане. С такими деньжищами можно фамилию и документы менять как перчатки. А Ерожин вынужден жить только зарплатой фонда. Вспомнив о фонде, Петр Григорьевич подумал и о его директоре. Просьба Любы вмешаться в лечебный процесс обоснованна. Слишком долго держат Севу врачи в элитной клинике, а толку нет.

Петр Григорьевич завел двигатель «Сааба» и рванул с места. Он решил ночевать на Фрунзенской и первую половину завтрашнего дня посвятить Севе. Но поехал к Грыжину.

Генерал сидел в своем кресле и, разложив на столе с десяток писем и конвертов, сортировал их по порядку. Покрасневшие глаза и мокрый носовой платок под рукой без слов выдавали состояние хозяина кабинета. Петр Григорьевич вошел и молча уселся рядом. Так они посидели несколько минут.

– Спасибо, Петро, что заглянул, – наконец проговорил Иван Григорьевич хриплым голосом. – Плачу я, Петро, редко, но горько.

Ерожин узнал письма и конверты на столе генерала. Это были знаменитые послания Вари, написанные для покойной матери Ивана Григорьевича и выданные за письма сына. Ерожин помнил, что в особые моменты жизни Грыжин доставал эти письма и плакал над ними.

– Григорич, у тебя твой знаменитый армянский коньяк есть? – спросил Ерожин.

– Коньяк есть. Душа алкоголь не принимает, – признался Иван Григорьевич.

– А может, рискнем?

– Давай, если не шутишь, – ответил генерал и вынул из книжного шкафа томик Толстого. Поглядев на заначенную бутылку и отметив, что в ней осталось меньше половины, тяжело поднялся и, вздохнув, вышел. Вернулся генерал с ящиком коньяка «Ани». Ерожин молча покосился на ряды бутылок.

– Не много ли будет? – спросил он.

– Много не мало, – ответил Иван Григорьевич и позвал Варю. Но голос его звучал сипло, и домработница не услышала.

– Чего ты хочешь? Я сам принесу, – предложил Ерожин.

– Тащи из холодильника, чего найдешь. Без закуски сегодня не смогу. Горе ослабило, – ответил генерал и принялся убирать со стола конверты.

Ерожин пошел на кухню и увидел Варю. Женщина сидела на табуретке и, свесив плетьми руки, глядела в окно.

– Чего тебе, сынок? – тихо спросила она Ерожина.

– Нам бы закусить в кабинет, – попросил Петр Григорьевич.

– Сейчас соберу. Слава Богу, ты пришел. А то сидит как сыч, даже не помянул дочку. Генеральша-то с Колей возле нее хлопочут, а Ваня не захотел…

– Вот мы сейчас и помянем, – пообещал Грыжин и вместе с Варей потащил в кабинет тарелки с ветчиной и сыром.

– Вы начинайте, а я горячего приготовлю, – сказала Варя, раскладывая закуску на необъятном письменном столе хозяина.

Две бутылки мужчины выпили молча. Поднимали стаканы, глядели друг другу в глаза и выпивали. Ни генерала, ни Ерожина хмель не брал.

– Как домой-то поедешь? – усмехнулся Грыжин, убирая со стола вторую порожнюю бутылку.

– Если оставишь, не поеду, – ответил Ерожин.

– Места много. Где хочешь, Варя постелит.

– Ну и порядок, – кивнул Петр Григорьевич, доставая из ящика третью бутылку.

– Не поверишь, Петро. Дрянь вырастил девку, – наконец заговорил Грыжин. – И отца не уважала. Помнишь, даже на вечер, когда на пенсию уходил, не соблаговолила. А для меня лучше ее нет… не было, хотел сказать. Никак в сознание не возьму, что так получилось. Актеришка-то безобидный на вид. Пустой человечек, но не злой. Почему на дочку руку поднял?

– Не будем сегодня об этом, но я уверен, Шемягин тут ни при чем, – возразил Ерожин.

– Не будем так не будем. Пускай земля ей станет пухом. – Генерал выпил до дна, поставил стакан на стол и выдвинул ящик.

– Гляди, какой она была маленькой, – сказал Иван Григорьевич, протягивая семейный альбом. С фотографии на подполковника хитрым детским глазом смотрела темная хорошенькая девочка с большим бантом на косичке. Снимок запечатлел красивого ребенка, но Ерожин заметил, что и в детские годы на лице Сони проступали черты будущего характера.

– Славный ребенок, – кисло похвалил Петр.

– Всегда хитра была, дашь по шоколадке ей и Кольке, свою съест и у него выклянчит. Видел ее насквозь и все равно любил. Кольку меньше. Хотя он парень настоящий. Не гляди, что я отец. Объективно сужу. Колька мужик, Сонька дрянь. А сердцу не прикажешь.

Перед тем как лечь спать, Ерожин позвонил на Фрунзенскую набережную и предупредил жену, что останется у Грыжина.

– Конечно, оставайся, милый. Только не напивайся сильно. Дядю Ваню твоего жалко. А что у нас деньги уперли, наплевать. Я их не заработала, тебе они тоже достались чудно! Не переживай, я тебя и без денег люблю, – ответила Надя.

Петр Григорьевич услышал в голосе жены тревогу и грусть. «Чувствует девчонка, – подумал он. – Зверская интуиция у Нади».