Мойте руки перед бедой - Андрей Бронников

– И правда, – тут же согласился старик, – есть не хочется да и…всё остальное тоже. Совместим с обедом. К тому же, мы уже опоздали. Талоны надо беречь – неизвестно, как дальше дела будут складываться. Сегодня наш Полковник жив-здоров и при должности, а завтра в карцере.

Семён Семёнович осторожно приоткрыл дверь. В коридоре было пусто. Отец Серафим взял талоны с тумбочки, просмотрел их, взял два и с удивлением произнёс:

– О! Да тут появились круглосуточные пропуска.

Свистунов вместо ответа пригласил жестом руки следовать за ним. Старик сунул талоны в карман и тоже вышел в коридор. Шаркая ногами, он торопливо догнал Семена, и затем они бок о бок быстро двинулись в полуподвал, где рядом со столовой остался единственный на всю больницу туалет. Тот санузел, в который раньше ходил Семён с соседями по палате был закрыт.

Приятели хотели, как можно быстрее, завершить вынужденный вояж. Им казалось, что палата самое безопасное место, хотя в действительности разницы не было никакой. Скорее, вне палаты в данный конкретный момент было гораздо спокойнее.

Первый этаж оказался менее многолюден, чем второй. Только патруль больницеармейцев дежурил на своём посту и то, не обращая внимания на редких больных, осмелившихся по нужде покинуть свои палаты, бурно обсуждал известное событие. Ещё уборщица Фрося старательно мыла свежеокрашенный пол.

Казалось, только её одну не волновали недавние события и преобразования в больнице. Она всё так же поочередно убиралась во всех подряд помещениях, не обращая внимания на их обитателей. Даже в кабинет Верховного целителя она входила без стука и особо не церемонясь. Впрочем, Боссель тоже не удостаивал уборщицу вниманием и воспринимал её как неодушевленную поломоечную машину.

Самым людным оказался полуподвал. Очередь в туалет оживлённым шёпотом обсуждала и пересказывала сплетни про известное событие. Версии были самые невероятные, начиная от ритуального убийства Стасюка и заканчивая изнасилованием последнего. Не обошлось и без теории еврейского заговора, однако, учитывая происхождение Верховного целителя, такие разговоры были немедленно пресечены больницеармейским комиссаром по эксплуатации санузлов.

Возле агитационного уголка толпилась группа больных в несколько человек. Теперь такие уголки были организованы на каждом этаже, а также возле пищеблока. Здесь вывешивались последние новости и объявления.

Приятели подошли ближе и увидели плакат, в котором извещалось о похоронах бывшего главного врача, «безвременно погибшего от рук неизвестного злодея», назначенных на завтра. Также пересказывалась его краткая биография и перечислялись заслуги в области психиатрической медицины. Здесь же висел прижизненный портрет Стасюка в траурной рамке и фото его обезображенного тела в костюме, в котором он обычно появлялся на работе.

Явка на митинг, посвященный прощанию с убненным, объявлялась обязательной для всех. Само захоронение должно было состояться во внутреннем дворике возле памятника неизвестному герою.

Очередь в туалет шла довольно быстро. Пока приятели стояли в ожидании, Свистунов узнал у словоохотливого больного с трёхдневной щетиной на лице, где был найден труп главного врача. Тот, склонившись прямо к Семёну и, царапая небритой щекой ухо Свистунова, поведал, что тело было обнаружено в какой-то яме позади хозяйственного блока на опушке соснового бора.

В многолюдном месте, среди больных, страх перед неизвестностью несколько поутих, и приятели разговорились. Первым начал говорить Свистунов. Он вполголоса произнёс, обратившись к собеседнику светским именем, чтобы не привлекать постороннего внимания:

– Тимофей Иванович, вы по-прежнему придерживаетесь своей точки зрения, ну то есть, что…?

– Я понял, – прервал его отец Серафим: – Несомненно.

– Просто «дежавю» какое-то. Мне кажется, что я это уже видел.

В этот момент Свистунов почувствовал лёгкое похлопывание по плечу. Он вздрогнул и оглянулся. Перед ним опять стоял всё тот же мужчина в сапогах и военном кителе. Рядом с ним в больничной коляске сидел его постоянный лысоватый спутник. Только на этот раз он был в нелепом женском берете набекрень и по шею прикрыт клетчатым пледом.

Мужчина пыхнул курительной трубкой и спросил с явным кавказским акцентом:

– Товарищ, где здесь процЫдурный… кабинЭт?

– Это в другом корпусе. Наверх на второй этаж, а там по переходу налево. Дальше спросите, вам подскажут, – растерянно ответил Свистунов.

Ушедший вперед Тимофей Иванович остановился и поторопил приятеля:

– Семён Семёнович, что остановились?

Свистунов хотел было ответить, оглянулся назад, но там уже никого не было. Ему ничего не оставалось, как молча догнать старика. Через минуту он спросил Тимофея Ивановича:

– Вы кого-нибудь видели?

– Где? – вопросом на вопрос ответил приятель, и Семён понял, что в очередной раз видел то, что не было подвластным постороннему взору.

На обратном пути им встретилась только уборщица Ефросинья, которая уже добралась до второго этажа и теперь намеревалась помыть ординаторскую. Женщина дёрнула дверь. Та оказалась заперта. Уборщица, погремев ключами, отперла замок и скрылась в помещении.

Приятели также быстро и, по возможности, неслышно проскользнули в свою палату. Свистунов плотно прикрыл дверь, облегченно вздохнул, отправился к своему месту и прилег на постель. Старик вынул из-под подушки Библию, подошёл к окну и принялся её читать вслух.

Голос отца Серафима подействовал на Семёна убаюкивающее, глаза сами собой закрылись. Свистунов задремал. Сколько это продолжалось неизвестно, но, когда старик закрыл книгу, Семён Семёнович тут же открыл глаза. За окном смеркалось.

Свистунов протёр глаза и тяжело вздохнул:

– Как думаете, долго мы будем так существовать?

Отец Серафим пожал плечами и тихо произнёс:

– Я всю жизнь так живу. Привык уже. И потом, бывает и хуже.

– Куда уж хуже.

– Отнюдь. Давным-давно, меня тогда впервые поместили в психбольницу, соседом моим оказался Николай Александрович. Вот ему-то пришлось много пострадать. В силу определённых обстоятельств санитары его ужасно не любили, а у врачей, кажется, была цель его или поскорее угробить, или подольше помучить. Бедный Николай претерпел издевательства отечественной психиатрии в полном объёме. Так сказать, по максимуму. Каждый день его терзали электрошокерами. Ах, если бы вы знал, как он страдал! Спазмы и судороги были настолько болезненны, что он терял сознание…не хочется и вспоминать.

– Вы случайно не о российском императоре говорите? – на всякий случай уточнил Семён, хотя и был уверен, что речь шла именно о нём. Как вы оказались с ним? Почему?

– Как оказался?…, – задумался отец Серафим. – Однажды я имел неосторожность выразить сомнение в смерти российского царя, ну, кто-то донёс…

– И что? Это преступление? – воскликнул Семён и осёкся, испугавшись, что будет услышан в коридоре.