Третий рейх - Роберто Боланьо

— Ты не уезжаешь…

— А что? Не думаешь же ты, что я задержался у тебя в гостинице только потому, что дожидался, пока выловят труп Чарли. В ужасном состоянии, кстати. Я имею в виду труп. Тебе бы не доставило удовольствия увидеть его.

— Ты из-за меня остаешься? Из-за того, что мы с тобой не переспали?

— У него отсутствовало лицо. Все, от ушей до подбородка, было съедено рыбами. Ни глаз, ни кожи — ничего, а вместо этого серая студенистая масса. Временами я думаю, что этот несчастный был не Чарли. Впрочем, может быть, и он… Или не он. Мне сказали, что до сих пор не нашли тело одного англичанина, который утонул примерно в тот же день. Как знать… Я не стал делиться своими мыслями с представителем консульства, чтобы он не принял меня за сумасшедшего. Но думаю я именно так. Как вы можете спать прямо над кухней?

— Это самая большая комната в гостинице. И очень красивая. Любая девушка мечтает о такой. Кроме того, именно в этом месте, по традиции, должны спать хозяева гостиницы. До нас там спали родители мужа. Они-то и построили гостиницу, так что традиция эта совсем коротенькая, но все же. А знаешь ли ты, что все будут разочарованы оттого, что ты не уезжаешь?

— Кто это все?

— Ну, человека три-четыре, мой милый, и, пожалуйста, не кипятись.

— Твой муж?

— Он-то как раз нет.

— А кто?

— Управляющий «Коста-Брава», мой ночной портье, который в последнее время стал чересчур чувствительным, Кларита, моя горничная…

— Которая? Такая молодая худенькая девушка?

— Она самая.

— Она меня боится. Видимо, считает, что я в любую минуту могу ее изнасиловать.

— Не знаю, не знаю. Ты не разбираешься в женщинах.

— Кто еще хочет, чтобы я уехал?

— Больше никто.

— А что за дело сеньору Пере до того, когда я уеду?

— Не знаю, может, он полагает, что таким образом в этой истории будет наконец поставлена точка.

— В истории с Чарли?

— Да.

— Вот болван. Ну а твой портье? У него-то какой интерес?

— Он устал от тебя. Ему надоело видеть, как ты бродишь ночами, словно сомнамбула. По-моему, ты его очень нервируешь.

— Словно сомнамбула, значит?

— Так он сказал.

— Да я с ним всего пару раз разговаривал!

— Это не важно. Так-то он разговаривает со всеми, особенно с подвыпившими. Любит потолковать о том о сем. Тебя же он видит только по ночам, когда ты приходишь и уходишь… вместе с Горелым. И знает, что в твоем окне, если смотреть с улицы, свет гаснет в последнюю очередь.

— Я-то думал, он хорошо ко мне относится.

— Нашему портье никто угодить не может. А уж тем более постоялец, целующийся с его хозяйкой.

— Своеобразный тип. Где он сейчас?

— Я тебе запрещаю с ним разговаривать. Не хочу дальнейших осложнений, понятно? Сейчас он, должно быть, спит.

— Когда я говорю тебе все то, что говорю, ты мне веришь?

— М-мм… Да.

— Когда я говорю тебе, что видел твоего мужа ночью на пляже вместе с Горелым, ты мне веришь?

— По-моему, нехорошо, что мы впутываем его в это дело, с моей стороны это так нечестно.

— Он сам в это впутался!

— …

— Когда я говорю тебе, что труп, который мне показали в полиции, возможно, не имеет никакого отношения к Чарли, ты мне веришь?

— Да.

— Я не утверждаю, что они об этом знают, а говорю только, что все мы ошибаемся.

— Да. И не в первый раз.

— Так ты мне веришь?

— Да.

— А если я тебе скажу, что ощущаю, как вокруг меня сгущается что-то неосязаемое, странное, угрожающее, ты мне поверишь? Некая высшая сила, которая наблюдает за мной. Разумеется, твоего портье я исключаю, хотя он тоже что-то почувствовал, сам того не сознавая; поэтому он меня и не жалует. Ночная работа обостряет некоторые чувства.

— Вот здесь я не могу быть на твоей стороне, даже не проси, чтобы я поверила в эту ахинею.

— Жаль, потому что ты единственная, кто мне помогает и на кого я могу положиться.

— Ты должен вернуться в Германию.

— С поджатым хвостом.

— Нет, со спокойной душой, готовый не спеша разобраться в своих чувствах.

— Быть тише воды ниже травы, чтобы тебя не замечали, как пытается жить Горелый.

— Несчастный парень. Он живет в вечной тюрьме.

— Забыть о том, что в какой-то момент все вокруг зазвучало для тебя музыкой ада.

— Чего ты так боишься?

— Ничего я не боюсь. И у тебя будет время в этом убедиться.

Мы медленно взошли на вершину холма. На смотровой площадке собралось человек сто, взрослые и дети, и все они, затаив дыхание, разглядывали город в праздничных огнях и указывали друг другу на какую-то точку на горизонте, между небом и морем, словно надеялись, что случится чудо и там, вопреки всему, покажется солнце. Это праздник Каталонии, прошептали мне в ухо. Знаю, сказал я. И что теперь должно произойти? Фрау Эльза улыбнулась и показала пальцем, таким длинным, что он казался прозрачным, туда, куда смотрели все. Вдруг с одной, двух или даже нескольких рыбацких лодок, которых до той поры никто не видел — по крайней мере я их не замечал, — взвились вверх, предшествуемые звуком, напомнившим мне царапанье мелом по доске, гирлянды фейерверка, составив, как объяснила фрау Эльза, цвета флага Каталонии. Вскоре от них остались лишь расползающиеся дымные дорожки, и люди, сев в машины, стали спускаться в город, где всех ждала припозднившаяся ночь уходящего лета.

Осень сорок первого. Бои в Англии. Как немецкая армия не может взять Лондон, так и британской не удается сбросить меня в море. Потери значительны. Британцы научились быстро перестраиваться. В СССР — вариант «Позиционная война». Горелый надеется на сорок второй год. А пока выжидает.

Мои генералы:

— в Великобритании: Рейхенау, Зальмут и Гот;

— в СССР: Гудериан, Клейст, Буш, Клюге, фон Вейхс, Кюхлер, Манштейн, Модель, Роммель, Хейнрики и Гейр;

— в Африке: Рейнхардт и Хеппнер.

Мои BRP на исходе, из-за чего невозможно избрать наступательный вариант на востоке, западе или в Средиземном море. Однако их все же достаточно для того, чтобы переформировать армейские части. (Горелый этого не замечает? Чего он ждет?)

День пасмурный. С четырех часов утра льет дождь, а в сводках говорят об ухудшении погоды. Тем не менее не холодно, и с балкона можно наблюдать детишек в плавках и купальниках, которые носятся по пляжу — правда, недолго, — наперегонки с волнами. Атмосфера в ресторане, оккупированном постояльцами, которые играют в карты и уныло поглядывают в запотелые окна, наэлектризована донельзя, насыщена подозрительностью. Не успел я сесть и заказать завтрак, как сразу же вижу вокруг себя осуждающие лица; они никак не могут примириться с тем, что существуют люди, встающие в первом часу. У входа в гостиницу вот уже несколько часов стоит экскурсионный автобус (шофер давно его покинул), поджидающий группу туристов, чтобы отвезти их в Барселону. Автобус серо-жемчужного цвета, такого же, как линия горизонта, где появляются едва заметные (впрочем, это, должно быть, оптический обман) вихревые облака, они напоминают взрывы, пробивающие щели в крыше непогоды. Позавтракав, выхожу на террасу, но по лицу тут же начинают стекать холодные капли, и я отступаю. Собачья погода, сетует старик немец, он сидит в телевизионном салоне в коротких штанах и курит сигару. Автобус ждет в том числе и его, но он, похоже, не торопится. Со своего балкона я смог убедиться, что единственные велосипеды, сиротливо застывшие на пляже и, как никогда, напоминающие груду хлама, — это велосипеды Горелого; для остальных летний сезон закончен. Я запер балкон и снова спустился вниз; там мне сказали, что фрау Эльза покинула гостиницу рано утром и не вернется до вечера. Я спросил, одна ли она уехала. Нет, не одна. С мужем. Расстояние от «Дель-Map» до «Коста-Брава» я преодолел на машине. Пока доехал, весь вспотел. В «Коста-Брава» сразу наткнулся на сеньора Пере, который читал газету. «Дорогой Удо, как я рад вас видеть!» Он и в самом деле выглядел радостным, и я подумал, что он хочет втереться мне в доверие. Для начала мы обменялись дежурными фразами по поводу погоды. Потом сеньор Пере сказал, что пришлет ко мне своего врача. Это меня встревожило, и я отказался. «Примите хотя бы таблетки!» Я попросил коньяку и выпил его одним глотком. Потом попросил второй. Когда хотел расплатиться, сеньор Пере сказал, что отель меня угощает. «Вы и так уже расплачиваетесь своим мучительным ожиданием, и этого достаточно!» Я поблагодарил и через какое-то время откланялся. Сеньор Пере проводил меня до дверей. Перед тем как попрощаться, я обронил, что веду дневник. Дневник? Да, дневник моих каникул, моей жизни здесь, ну, как это обычно делается. А, понимаю, сказал сеньор Пере. В мое время этим увлекались молодые девушки… и поэты. Я уловил насмешку в его словах: тонкую, усталую, далеко не добрую. Расстилавшееся перед нами море, казалось, того и гляди, выплеснется на бульвар. Я не поэт, улыбнулся я. Меня интересуют повседневные вещи, пусть даже они не всегда приятны; так, например, мне бы хотелось отразить в своем дневнике события, связанные с изнасилованием. Сеньор Пере изменился в лице. С каким изнасилованием? С тем, которое произошло чуть раньше, чем погиб мой друг. (В этот момент, возможно, из-за того, что я упомянул Чарли, я ощутил приступ тошноты, и меня всего передернуло.) Вы ошибаетесь, пролепетал сеньор Пере. В последнее время у нас здесь не было случаев изнасилования, хотя в прошлом и нам не удалось избежать подобных позорных происшествий, в которых оказались замешаны главным образом лица, не принадлежавшие к нашему обществу. Вы же понимаете, до сего момента главной проблемой для нас было снижение уровня приезжающих сюда туристов и тому подобное. Тогда я, должно быть, ошибся, признал я. Несомненно, несомненно. Мы пожали друг другу руки, и я бегом бросился к машине, чтобы не попасть под ливень.