Альбигойцы. Начало истории и учение - Николай Осокин

Между тем большинство умеренных еретиков, исходя из мысли о происхождении греховных душ из первой пары, не находило повода к оправданию брака, к этому умножению зла, и проповедовало его запрещение. В Новом Завете они встречали свидетельства и за и против. Всегда злоупотребляя Евангелием, они все неблагоприятное своей системе перетолковывали в аллегорическом смысле, говоря, что брак евангельский означает соединение души с небесным телом или с Духом Святым, а запрещение брака во плоти высказано у Павла: «хорошо человеку не касаться женщины» (Первое Послание к коринфянам, VII, 1). «Не плотские дети суть дети Божии; но дети обетования» (Послание к римлянам, IX, 8). Наконец, говорили они, сам Христос сказал: «Чада века сего женятся и выходят замуж; А сподобившиеся достигнуть того века и воскресения из мертвых, ни женятся, ни замуж не выходят, И умереть уже не могут, ибо они равны ангелам и суть сыны Божии, будучи сынами воскресения»[176].

Если цель жизни всякого человека – покаяние, слитое с пребыванием в церкви альбигойской, то принятие в нее, как важнейший акт жизни, должно было знаменоваться особым обрядом. Крещение водой катары отвергали как материальное, взамен того принимая «крещение духом», называемое «consolamentum», то есть утешение души на время земного пребывания посредством духовного обетования. Весь обряд состоял в возложении рук с произнесением символических слов. Получивший consolamentum и, следовательно, отрешившийся от власти демона, от угождений плотских, назывался другом Божиим, добрым человеком (lo bos homes), добрым христианином, но чаще – совершенным (perfectus). Метафорическими наименованиями их, принесенными со славянской и греческой почвы, были отцы по Господу и утешенные, или параклеты. Эту центральную силу секты католики ненавидели особенно и называли совершенных еретиками по преимуществу; даже малосведущие писатели строго отличали их от вальденсов. Остальную же массу катаров называли обыкновенно верующими или верными.

Совершенные считали себя непосредственными преемниками апостолов, свое призвание они ограничивали распространением и проповедью истинной веры. Они отрешались от мира и общества, их имущество принадлежало всей церкви и шло на ее цели так же, как и вклады, которые они получали от верующих и от новообращаемых, удостоенных «утешения» во время болезней или хотя бы в минуту смерти. Их жизнь была рядом аскетических подвигов. Они отрекались от семейных и родственных уз. Они давали обеты целомудрия и нищеты. Четыре раза в год они соблюдали великие сорокадневные посты, три раза в неделю они не ели ничего, кроме хлеба и воды. За каждым из них следил неотступный глаз другого.

Подобно позднейшим иезуитам, совершенные не оставались наедине ни во время отдыха, ни во время занявший, ни в путешествии, ни в молитве. Им часто сопутствовали непосвященные.

«Как овцы среди волков, – говорили они о себе, – блуждаем мы из города в город, жизнь наша трудная и скитальческая, но святая и подвижническая. Мы терпим преследование и поношение, подобно апостолам и мученикам, проводим время в подвигах уничижения, в молитвах и в трудах, которые ничто остановить не может, но все это не трудно нам, ибо мы не принадлежим сему миру»[177].

Черная одежда, кожаная сумка через плечо с романским переводом Нового Завета являлись приметами странствующего проповедника. Они узнавали друг друга по особым жестам и символическим фразам (per solam loquelam et per solas gestas). Их дома также имели особые знаки, загадочные для других, но понятные еретикам. Женщины также принимались в число посвященных. Они могли совершать consolamentum, но только в крайних случаях, проповедовать же они не имели права. Они или жили отшельнически в отдельных домах, или составляли особые общины, в которых занимались рукоделием или воспитанием девочек, принимая также на свое попечение больных. Это было нечто напоминающее католический монастырь. Женщинам не дозволялось сидеть за одним столом с посвященными. Даже враги сознаются, что посвященные никогда не позволили себе даже прикоснуться к женщине рукой[178].

Число посвященных того и другого пола один из инквизиторов середины XIII столетия насчитывает около четырех тысяч человек, но тогда многие были истреблены войной и кострами, ибо преследования всегда с особенной силою направились на них[179]. Понятно, что они пользовались безграничным уважением среди альбигойцев. Их появление в селе было праздником; широко растворялись перед ними ворота феодального замка, гостеприимный владетель его велел нести все лучшее для них и их спутников, зная, что деньги и яства будут сбережены для бедных и больных общины; знатный и гордый барон сам служил при столе «утешителя», он и его вассалы окружали плотной толпой проповедника, его поучения народ ловил с жадностью, его советов нельзя было не исполнять, он обладал сверхъестественной силой. Внешность таких людей, величавая походка, их манера говорить напоминали жрецов Востока и судей еврейских. Они назывались иногда диаконами. Они, как увидим в дальнейшем, являлись и духовными и светскими властями в альбигойской церкви.

Благословение утешителя считалось милостью неба. В обряде благословения видны славянские истоки. Склонив голову и поклонившись земным поклоном, подходил к проповеднику альбигоец и говорил: «Добрый христианин, благослови меня», – и, обнявшись три раза, склонялся головой к его плечу; женщины же складывали на груди руки и также склоняли голову. «Да благословит вас Господь Бог», – было ответом. Перед женщинами, удостоившимися благодати утешения, складывали крестообразно руки и, преклонив голову, но не подходя близко, в таком положении ждали благословения, которое ценили столь же высоко. Входя в чье-либо жилище и оставляя его, эти святые люди наделяли дом своим благословением[180].

Вся остальная масса дуалистов делилась на верующих (credentes) и слушающих (auditores), то есть обучающихся. Последние представляли третью, низшую степень, они были новичками в альбигойской вере и имели только элементарные сведения о ней, философия учения, символика обрядов – все это было закрыто для них. Но надо полагать, что такое испытание не являлось необходимостью для каждого, переходившего в альбигойство. Иногда предоставлялась возможность сразу вступить в число совершенных; иные же только на смертном одре принимали consolamentum, и о таких нередко упоминают памятники.

Большинством всегда были верующие. Они могли жениться, носить оружие, им прощалось многое ради одного исповедания учения. Но тем не менее они должны были хотя бы под конец жизни принять посвящение, если этого не удавалось, то обряд совершался в последнюю минуту жизни, чтобы умереть с «хорошим концом». Бывали примеры, что над умершими младенцами совершали обряд посвящения, дабы не дать напрасно погибнуть душе. Consolamentum заменяло для еретиков и крещение и причастие вместе, в последнем случае оно называлось convenza, «согласие» («встать в согласие с Богом»), этот обряд совершался над больными, особенно если болезнь грозила смертельным исходом. При легких болезнях диаконы не всегда соглашались на обряд, опасаясь, что если больной останется в живых, то не будет в состоянии исполнять строгие правила посвященных. Впоследствии вошло в обычай придавать столь высокое значение этому обряду, что никто не решался принимать его иначе как в самый час смерти, подобно тому, как в IV столетии христиане крестились, только умирая, так как таинству этому приписывали силу очищать все прежние грехи. Так как в дальнейшей жизни принявшему утешение грозила опасность совратиться и тем потерять полученную благодать, то во избежание соблазна допускалось самоубийство, основанием к которому было отвращение к материи. Это так называемая еndura[181].