Вино с нотками смерти - Виктория Викторовна Балашова

он странствовал в поисках выхода, стояла вечная, вовсе не звенящая тишина. Когда он попадал в мираж в надежде наткнуться на портал, всякое бывало. И музыка тоже случалась. Но то совсем другое дело. В мираже следовало быть начеку. А любые песнопения только настораживали. Возьмем для примера сирену: орет оглушающе с недобрыми намерениями. Или соловей-разбойник. Вроде, соловьи поют — заслушаешься. Люди считают, что поутру в самый раз проснуться и, вдыхая одуряющий запах сирени, слушать соловья. В миражах соловьи только прикидывались ангелами, а сами являлись настоящими разбойниками без страха и совести.

В человеческом мире из-за музыки беспокоиться не стоило. Всяческие концерты, оперы с опереттами, мюзиклы — размечтался он, вспомнив шелест открывающихся кулис, шорох разворачиваемых программок, какофонию настраиваемых в оркестре инструментов… Опять нестерпимо захотелось к людям. Пусть его приключения в их мире постоянно заканчивались не слишком оптимистично, а порой и просто плохо, его тянуло к ним какой-то неведомой силой. Он оглянулся. Как всегда, в далекой дали маячил официальный выход из пустыни, надежно охраняемый Волком и Львицей. Эти не выпустят, хоть сиреной стенай, хоть соловьем вопи. Говорят, кого-то они иногда выпускают. Мол, кто-то там кому-то выдает пропуска, заверенные честь по чести подписью и печатью САМОГО. Но ему не выдадут пропуск. Тут будь ты сто раз оптимистом, следует смотреть на вещи реально: он столько напортачил за неведомое количество времени, что хорошо просто терпят его присутствие. Ходят слухи, что некоторых выкидывают из пустыни. Куда? В космос. Чего там плохого? Судьба пока миловала — не знал он, чего там такого пугающего, но подозревал, что болтаться в межзвездном пространстве еще хуже, чем бродить бестелесно по пустыне.

Мираж возник, как обычно, неожиданно. Люди называют подобное «как из-под земли». На самом деле, не из-под земли, а по воле сильного желания, которое хотят потешить. Будто подмышками пощекотать — опять же, здесь в пустыне ощущение незнакомое, а у людей весьма распространенное. Впрочем, иногда он выбирался из миражей, находил портал и выходил в мир людей поразвлечься.

Конечно, что еще ему в ответ на сильное желание предложат — впереди маячил театр. Здоровое здание с колоннами и фонтаном перед входом. Мужчины сновали туда-сюда во фраках с бабочками, женщины — в вечерних платьях с блестками. Небо озарялось салютами, по пруду, посреди которого бил фонтан цветными брызгами, плавали белый и черный лебеди. Вспомнилась увертюра из «Лебединого озера», замелькали ноги балерин, танцевавших танец маленьких лебедей.

— Эх! — вздохнул он. — Пойду! Была не была! Авось прорвусь.

Он зашагал к входу в театр. В дверях стояла растолстевшая сирена и яростно рвала предъявляемые билеты.

— Ваш билет! — пропела она на высочайшей ноте, обращаясь к нему.

«О-па, попал я, — мелькнуло, — я же снова телесный! Она меня распрекрасно видит, змеюка подколодная! Выкручивайся теперь».

— Я, простите, пою заглавную партию, — поклонился он вежливо сирене. — Шибко опаздываю. А до служебного входа бежать далече — весь театр обежать придется. Да вы ж сами, Сирена Соловьевична, все знаете.

— Знаю, а проверить не мешает! — припечатала дородная «певунья». — Кого, говорите, сегодня исполняете?

Ничего он такого не говорил, пришлось импровизировать.

— Германа же! «Пиковая дама»! — бодро ответил он. — Сирена Соловьевична, пустите. Скоро на сцену.

— «Уж полночь близится, а Германа все нет», — заверещала с хохотом сирена и посторонилась, пропуская его вперед. — Не забудь программку и буфет! — проорала она вслед.

Внутри царила суматоха. Народец тренькал бокалами с шампанским (вроде, «Вдову Клико» завезли), лопал воздушные безе, эклеры, политые шоколадом, и слоеные Мигелитос де-ла-Рода. Барышни обмахивались веерами и надкусывали острыми зубками конфетки, из которых в их ротики лился коньяк и падала вишенка.

— Программки, покупаем программки, — призывал юноша, размахивая разноцветными листками бумаги.

Он взял программку — с сиренами лучше не спорить. В списке персонажей и актеров быстро нашел себя: «Герман — многократный лауреат многочисленных музыкальных конкурсов, обладатель звания «Лучший тенор всея всего», призер межгалактического суперкубка Владислав Регода». Стало немного приятно, даже гордость обуяла. Экий молодец этот Регода! Не какой-нибудь там заштатный певичешко!

— Пошел в гримерку, чего встал?! — заорали у него над ухом. — Переодеваться надо, звезда ты наша затухшая!

Вечно они так. Не дадут душе порадоваться. Злые. Ладно, надо действительно идти. Все-таки слова повторить не мешало бы. «Уж полночь близится…» — не его репертуар. А что там Герману следует глаголить, он подзабыл напрочь. Давно в оперу ходил, да и не упомнишь всего, не угадаешь, чего там в мираже может пригодиться. Схватив на ходу с подноса бокал с шампанским и эклер, он начал пробираться к двери, которая вела в гримерки.

***

Два сотрудника местного отделения полиции записывали всех зрителей, которым пришлось вместо второго отделения предъявлять документы и клясться, что не выходили из зала до антракта.

— Вот теперь я радуюсь, что на концерт пришло мало народу, — прокомментировал Николаев, увидев выстроившуюся к полицейским очередь. — А нам с тобой, если не возражаешь, придется опросить более капризную публику.

«Капризной публике» следовало уделить основное внимание. Администратор, все первое отделения простоявшая у единственного входа в зал, заверяла, что из него никто не выходил. В тот день концерт проходил только в зале пятого этажа, поэтому и внизу на выходе охранники точно помнили: никто не уходил из здания во время концерта.

— Предварительное время смерти — восемь пятнадцать. Минут за десять, максимум двадцать до антракта, — продолжил Игорь. — Получается, только кто-то из крутившихся за сценой мог его убить.

Полицейским освободили одну из гримерок. Из нее все вышли, но на столе остались початые бутылки и нехитрая закуска. Пахло потом, вином и огурцами. За дверью, в коридоре толпились певцы, ведущая и композитор — те, кто участвовал в концерте.

— Так, первую позовем Ирку, — постановил Николаев. — Дочке я доверяю. Пусть рассказывает, что тут происходило. Потом пойдут остальные.

Ирка оказалась тоненькой девушкой невысокого роста. Ее блондинистые волосы были убраны в высокую прическу. На ногах ослепительно сияли золотистые туфли на шпильках, платье походило на платья принцесс из мультиков — приталенное с пышной многослойной юбкой в пол. Ира хлопала накладными ресницами и бодро вещала:

— Регода тут многим песни написал. За деньги, конечно. Он не особо известный композитор, зато пишет всем подряд. На любые стихотворения. Вообще не вникает. Ему, по-моему, лет сорок пять. Талантливый, но совершенно несостоявшийся. Наверное, потому и пьет. Постоянно пьяный ходит. Иногда мы боимся, что он со сцены в зал свалится или в яму оркестровую, если таковая есть. Но играет на рояле как бог! В любом состоянии! Виртуоз.

— Есть у него друзья, враги, любимая женщина? — встрял Герман.