Санаториум (сборник) - Людмила Петрушевская

Как хорошо на воле, подумала лягушка.

И она квакнула.

Она знала, что у нее серебристый, очень красивый голосок.

Иванушка, слушай! Ты найдешь меня!

И она заквакала, торопясь.

И тут же ей ответил кто-то: «Я тут, рядом. У вас прекрасный голос! Кто вы?»

Она, конечно, сказала:

– Я, ква, Царевна-лягушка, ква! Я сбежала от Ивана-царевича в окно! Он меня ищет и хочет жениться!

К ней подпрыгнул красавец, зеленый и блестящий, с огромными глазами и великанским ртом.

И остальное общество окружило их.

– Вы Царевна-лягушка? А где корона? – заквакали бабы.

Она отвечала так:

– Корону я потеряла в доме Ивана-царевича, когда он хотел немедленно на мне жениться, прямо сейчас, еще до свадьбы, и вообще он был такой страшный! Глаза как лужи! Ему не терпелось! И прямо трубу наставил мне в низ живота, труба была у него зеленая, длинная!

– Ква-ква! – закричали все. – Вчера Борька-бандит с этой трубой надул нашу бабушку! Она взорвалась! Убийцы они!

– Да, я испугалась и прыгнула из банки! И корона моя упала! Что мне дороже – жизнь или та корона? Я ни за что не вернусь! Меня ждут дома!

Зеленый юноша тут же сказал, что проводит ее, как царевну, с почетом.

Он посадил лягушечку себе на плечи и помчался к ее болоту.

Там их встретил встревоженный семейный хор. Лягушечка рассказала обо всех своих приключениях: и про карман, и про банку, и про хлебные крошки, и про комара! И затем самое страшное – про трубу Ивана-царевича, направленную в низ живота! Ей бы никто не поверил, но чужеземец так преданно кивал каждому ее слову, так жадно смотрел на лягушку и так часто называл ее «моя царевна», что все размякли.

Пришлось тут же играть свадьбу.

И наша лягушечка, согласно обычаю, взвалила на себя огромного жениха и поволокла его под дождем, чтобы он по дороге справил все свои обязанности…

На обратном пути она говорила ему, что ничего хорошего – быть царевной. Это как плен, понимаешь? А ты – самый лучший. Мне с тобой было хорошо!

Он чуть не заплакал от благодарности и снова забрался к ней на закорки.

И она, как всякая верная жена, подчинилась его воле и поволокла мужа вдаль.

А тут жила-была девочка, маленькая, худенькая.

Жила, никому не видная, взаперти в детском буквально доме, ни мамы ни папы, и все равны, всем одинаково живется – так считалось.

Но некоторые были равнее (это такая шутка ходила среди своих), они были везучие, удачливые.

Таланты – они всегда в первых рядах, и из этих рядов они первыми выскакивают на свободу, в открывшийся мир, вон из надоевших стен, и это происходит чуть ли не при салюте, снаружи доносится буквально взрыв аплодисментов или нечто похожее на то, короче, там начинается краткая шумиха.

Итак, девчонок разбирают, сначала самых лучших, которые всегда заметны, всегда вертятся у выхода.

Но еще не взятые бедняжки надеются, что и им выпадет счастье выйти на волю. И в оставшемся коллективе победительницам, конечно, завидуют, и те, оставленные, те, кто покинут судьбой, они тоже рвутся в первачи, в востребованные, в лидеры, на свободу.

И они добиваются своего в конце концов, покидают тесные для них стенки родного дома, и вот опять наступает денек, еще одна вырвалась при громе салюта, и ряды узниц редеют.

Так что в один прекрасный момент выясняется, что только маленькую, невзрачную худышку никто не взял, она одна осталась в доме, слоняется из угла в угол, места себе не находит и всё думает – неужели я действительно хуже всех?

И получается, что да.

И бедняга затихает в уголку.

Хотя надежда никогда не покидает живые существа, и девочка все-таки робко думает, что ей удастся покинуть опостылевшие стены, что распахнутся двери и кто-то ее заберет к себе…

И тут однажды раздаются голоса, что-то вроде просьбы, причем с отчаянием: «Ищите, ищите, где-то они были», и «Как хочется горячего чаю», и «Зажигалка кончилась, тьфу!», «Нет, ничего нету, все обшарил. Так сказать, бросил курить», «Замерзнем же, ищите, у меня точно нет»…

И вдруг все затрещало, зашуршало вокруг дома нашей бедной девочки, закачалось, подпрыгнуло высоко-высоко, похоже что к небесам (девочка откатилась в угол), и раздвинулись стены ее дома, и раздался крик: «Ура, есть!»

А там, во внешнем мире, была тьма и стоял лютый холод, только наверху, во тьме, сияли какие-то мерцающие огни, прекраснее которых девочка ничего не видела в своей маленькой жизни.

Она сразу как-то потянулась вверх, эти огни ее звали, звенели, переливались, но к девочке склонились какие-то живые великаны, и кто-то ахнул: «Всего одна?» – а кто-то сказал: «Ветер, но попробую. Дайте бумагу, нету? Ну дайте хоть деньги».

«Деньги? – подумала маленькая девочка. – Что это такое? Почему все задумались? Завозились?»

– Нет, она не годится, – сказал кто-то безнадежно, – слишком тонкая. Она нас не спасет. Замерзнем тут.

И вдруг девочка всеми силами своей души закричала без слов: «Я! Я сильная! Я вас спасу! Я крепкая! Попробуйте!»

И тут чьи-то толстые, грубые пальцы вытащили ее из раздвинутых дверей, загородили ладонями, а потом сильно ударили ее по бедной голове – и вдруг все взорвалось, загорелось, душа девочки превратилась в огромное пламя («вот оно что», последней мыслью догадалась она).

И от ее вспышки загорелось что-то еще, рядом, потом целый сноп искр поджег мерзлую веточку, она затлела и долго набирала огня, чтобы передать его другой ветке, потолще.

– Ура, – коротко сказал кто-то. – Огонь. Какое счастье, что спичка нашлась. Всё, продержимся. Костер.

А маленькая спичка вовсе не погасла.

То есть тельце ее рассыпалось в прах, но душа все еще горела, она полыхала в костре, согревала протянутые к ней руки, грела консервную банку со снегом, из которой потом люди жадно пили кипяток, и она долго не гасла – пока не загудел первый появившийся на трассе грузовик и не утащил на тросе заглохшую машину.

Костер догорел, а душа маленькой спички улетела в темные утренние небеса, к другим огням, к звездам. Они ведь тоже горели во тьме, как и она, и они ее позвали издалека:

– Сестра-а!

Блохи живут в блохословенном мире, в блоханстве.

Они все время пьют. И они мечтают о мировом блохосподстве.

Чтобы все говорили на языке блохинди.

Блохи называют друг друга «Ваше блохородие»!

И самые блохастые заседают в блохударственной блдуме, поют «Блоше, блоху храни», это их гимн. За них проблохосовало блошинство блох!