Диссиденты - Александр Подрабинек

«Если бы я действительно совершил уголовное преступление, разве мне предоставили бы возможность эмигрировать на Запад? Разве уголовников когда-нибудь принуждали покинуть страну? Эта инсценировка с патронами, этот шантаж с выездом за границу явно показывают политическую подоплеку моего дела», – писал Кирилл еще 7 декабря, вот что ему хочется довести до общего сведения. Совершенно справедливо и абсолютно бессмысленно, однако он упорствует, и я догадываюсь, что Саша поддерживает в нем эту надежду. Но как я могу врываться в их секреты?! Так Кирилл и живет в эти дни, раздираемый несовместимыми желаниями: получить с помощью Саши политический статус и от него же – добровольное соглашение на их совместную эмиграцию.

Я держал письмо, написанное ему в те дни Сашей. Кирилл показал мне его в минуту отчаяния, не выпуская из рук, а справившись с собой, тут же убрал. Начиналось оно обращением «Дорогой Кирюша!» Так Саша редко его называл. Он объяснял, что отъезд для него «смерти подобен», убеждал быть с ним заодно, предупреждал, что в случае совместного отъезда они расстанутся еще в Вене. Он, Александр, возненавидит брата, никогда его не простит и не будет с ним иметь ничего общего. Такую угрозу, кстати, он как-то и мне предъявил. Я ответил, что предпочитаю ненависть одного сына, чем смерть другого.

Как унылы эти дни, как тягостно ожидание печального конца! Судьба, в порядке развлечения, посылает нам небольшой подарок: у нас объявляются в США родственники!

Получаем, преимущественно в адрес Саши, сначала по две-три телеграммы в день. На английском, со всеми знаками препинания простыни. Первым телепроходцем выступает Даниэль Робисон из Нью-Джерси: «Из значительной части радиопередач и газетных сообщений относительно Вас мы узнали здесь, в США, что мы имеем чудесного родственника в СССР, которого мы горячо желаем пригласить сюда со всей семьей. Твое имя было изменено, когда твои предки прибыли в Балтимор, иммиграционными властями. На английском оно звучит как Робисон. Знайте же, что большая и крепкая семья родственников, чьи деды были Подрабинеками из Вильно, горят желанием сердечно тебя приветствовать со всей семьей с искренним восхищением и уважением. Мы рассеяны по всей территории США и владеем многими профессиями, включая юристов, медиков, психиатров, ученых и гуманитариев. Пожалуйста, свяжитесь с нами. Здесь, в США, ты можешь быть чрезвычайно полезными расширять Права Человека в духе Хельсинки». И в чисто американском стиле: «Хорошо бы сделать удачную радиопередачу или очерки в газетах, это даст нам возможность в своей стране сказать, что у нас в СССР замечательный родственник. Только нашего поколения существует более 40 преуспевающих Подрабинеков».

Занятное, до глупости наивное послание. И ведь какой размах, поистине американский: сотни долларов не пожалел Даниэль Робисон из Нью-Джерси на телеграммку! Знал бы он, как относится «чудесный родственник из СССР» к идее «быть чрезвычайно полезным и расширять права человека в духе Хельсинки» за пределами своей страны! Саша хмуро отбросил телеграмму и на вопрос, будет ли отвечать, пожав плечами, разрешил мне поступить по моему усмотрению, такой ерундой ему заниматься некогда.

Приходят телеграммы и от Эммануэля, Леонарда, Джойс, Морриса, Роберта Робисонов, от Джонатана Робисон-Подрабинек-Броди, увешанного фамилиями, как испанский гранд именами, от Бетти Робисон-Мюллер, Говарда Кана, Джона Фелстинера. Особенно трогательны две телеграммы.

«Пожалуйста, приезжайте и дайте нам всем возможность познакомиться друг с другом, может быть, как родственники и уже наверняка как люди», – пишет Бетти.

Что же, ее чаяния сбылись. Несколько дней спустя из письма одного из Робисонов мы узнаем, что в честь своих родственников в СССР человек двести клана съехались в Вашингтон, где лучше узнали друг друга и устроили посвященную нам маленькую семейную демонстрацию перед Капитолием. Поистине, красиво жить не запретишь!

А вот другая: «Желание выжить действительно сильно, но желание служить другим может быть еще сильнее. Я приглашаю Вас, дорогой друг, и родственников приехать в Америку, где Ваша свобода даст Вам неограниченные возможности служить всему человечеству. Контакт – с Даниэлем Робисоном. Моррис Робисон, бакалавр». Думал было ответить: «Дорогой Моррис! При неограниченных возможностях и стараться незачем. Приезжайте служить человечеству к нам и лучше поймете коллизию между желанием выжить и служить другим. Бакалавр Пинхос». Да вот денег нет на телеграмму, и цензура не пропустит.

Была даже телеграмма на испанском от профессора Аниты Робисон-Фальк, которую я себе немедленно вообразил хорошенькой и с гитарой.

По мере накопления телеграмм Кирилл передавал их Саше, тот оставался к ним равнодушен, а я, считаясь с долгом вежливости, отгрохал общую ответную телеграмму, изрядно облегчив свой карман. Ответа я на нее не получил, КГБ позаботился, чтобы она до родственников не дошла.

В один из последних дней декабря, кажется, заходит к нам Люба. На имя Кирилла пришла повестка из городского управления милиции.

– Не застали меня дома, приходили снова и снова, пока не вручили.

– Машины, топтуны были?

– Нет, ничего такого.

Кирилл в Москве, даю ему знать. Приезжает, обсуждаем и приходим к выводу, что нужно идти. А что еще делать, опять «скрываться»? Не пойдешь добровольно – приведут, себе дороже. Кирилл спокойно отправляется домой, получает повторную повестку и на следующий день отправляется в милицию. Знакомится со следователем Рацыгиным, который составляет первый протокол допроса и вручает ему подписку о невыезде. Тут же появляется Белов, не поленившийся приехать из Москвы. Он стоит в сторонке и приглашает Кирилла подойти.

– Что, разрешен отъезд? – шутит Кирилл.

– Какой же отъезд, когда начато расследование уголовного дела… Впрочем, – добавляет Белов, садясь в свою черную «Волгу», – уговорите брата уехать, и наше соглашение остается в силе. Срок – три дня.

Кирилл тоже едет в Москву, но не один – он тоже обзавелся машинизированной охраной. Встречается с друзьями и Сашей. Пока братья беседуют, их топтуны знакомятся, совсем как лакеи знатных господ. Играют в снежки, охрана на охрану, отстаивая цвета своих вельможных подопечных. В тот же день Кирилл возвращается в Электросталь и приглашает меня на пресс, который наконец состоится 26 декабря.

Он опять тревожно возбужден и вместе с тем в какой-то мере удовлетворен: гэбисты уголовников не пасут! Тешься, сын, скоро знаки различия с тебя сорвут, и дай Бог, чтобы воспоминания о них согревали тебя в заключении.

На предполагаемом прессе малолюдно, шесть-семь человек молодежи, но не по-молодому тихо, какая-то неловкость. Это я ее принес с собой, я, противник доблести и славы, трусоватый отец, портящий великолепный сценарий посадки двоих отважных сыновей.

Юра Гримм, хозяин квартиры, старается разрядить [обстановку]. Усаживает всех за стол, предлагает закуски, вина. Намеченный час миновал, корров нет. Выходим с Ирой им звонить. Один занят, другой отдумал, третьего не разыскать – понятно, дело не сенсационное, чего ради на него тратить время. В общем, пресс сорван, Кириллу и в этом отказано.