План D накануне - Ноам Веневетинов

В порталах стояла дымка, тросы тянулись к антеннам, и на них реяли патриотические стяги, в основном против всех, фигуры крылатых зверей с благосклонными мордами, горельеф льва, кусающего в спину тура на гигантском экране, в остальном мёртвом. Сейчас в самом разгаре пребывало антиобщественное движение, мытари возвращались с расцвеченными лицами из Иерусалима, Гелиополя, Армянского нагорья, Эдессы; серьёзные трения с Египтом, народ смущали масоретские тексты, стало модным якать, не обращать внимания, у евреев, оказывается, уже давно был свой личный монотеистический бог… Самый первый хартофилакс являлся не только архивариусом епископа, но и его наместником, где бы ни оказался, руками и головой, но чаще всего устами.

Летели дни, он упорно двигался к цели. Кто-то недавно покосил поле одуванчиков, от запаха кружилась голова. Облака меняли цвет и структуру, точь-в-точь как над мысом, на котором стоял Константинополь, чернея и клубясь, опустошая свои портпледы где-то далеко от него. На ночёвках становилось ясно, что он в центре бурлящего мира, невидимого и опасного, словно бациллы чёрной смерти, словно пространственная, временнáя и качественная универсальность мусульманства. Звёзды над степью — ориентиры, с которыми ничего не могло случиться, каждую ночь возникали в таком количестве, что психике, поддерживаемой верой в нечто, располагающееся как раз в той стороне, требовалась разрядка. Перепады температур на этом пространстве, устеленном сомкнутым ковром диких трав, сразу начали ковать из него стража, хотя тогда об этом никто не думал. Спасаясь от преследования чего-то неназываемого, не человека и не зверя, он, должно быть, поднялся в слишком высокие для его целей широты. Иногда от земли в лесу, покрытой хвоей и листьями, шёл такой холод, что тогда он больше верил в песни «Старшей Эдды», чем в Иисуса Христа. Не успел ещё выйти из леса, как весь его загар сошёл, с ним он утратил и часть идентичности. От торчащих куда ни посмотри палок, толстых вблизи и сливающихся в стены там, где не ступала нога человека, давно уже сделалось тошно. Некая сила, время или аналог змея Уробороса у местных язычников спеленал их все немилосердным, свирепым буревалом, немалую часть которого он перемолол и неизбежно вобрал в себя. С многочисленных полян он вновь видел солнце, подставлял лицо, зажмурившись, голова кружилась. Волнующая глаз схема из шестиугольников и параллельных отрезков, обозначающая холекальциферол, появлялась в коже, но он об этом не знал.

Однажды попал в плен к лесному племени, они продали его в горное, к его радости, с более знакомыми обычаями, когда одно слово означает и «восток», и «изначальный». Маялся там некоторое время, занимался самообразованием, пока те возили кровавую яшму далеко на юго-восток для строительства некоего внушительного здания. Убедил вождя отправить его с обозами и, таким образом, двигался в относительной безопасности долгое время по континенту, превосходящему размером все мыслимые. Убедил себя, что приближается к Китаю. Его описывал лазутчик епископа, возвратившийся оттуда и наговаривающий впечатления, пока помнил, двум сменяющим друг друга писцам. Объясняя это странное место, тот путался в словах, и всё, что он вынес из его сумбурных итерографий, точнее, вынес епископ, и как понял, было нечто связанное с уничтожением мира неким хитрым способом — причастны должны оказаться все, но в основном не по своей воле.

На другой стороне гряды на привале стояло войско, горели огни, вокруг них тёмные перемещения, тени, размноженные наслоением. За шатрами высились катапульты, он щурил глаза, те расплывались. Убивая время, старался определить, где там ночует вождь, где шаман и как с этим связаны посты. После полуночи поставили кипятить смолу, странно, возможно, будут лить из неё чудовище — осязаемый символ своей ватаги.

Не рискуя обнаружить себя, утром он двинулся к пещере, замеченной по дороге к перевалу. Внутри оказалась деревянная бочка с железными ободами, за ней два орущих друг на друга оборванца.

Из генерального плана по сотворению мира вывалилась какая-то часть, всё длится либо сорок дней, либо сорок лет, трудно понять, будучи в оке бури, то он пшат, то драш, а стремиться, кажется, надо к соду, сегодня суббота, и в конечном счёте это возврат к синкретизму, обратная интеграция, лес угодливо показывает декорации, заложенные для всего, даже для поиска грибов, свирепство цветов, фрактальные мутации деревьев в цветную капусту, представленную как колыбель народа, протаскивают через все пять пунктов, в бытии приходится ещё раз пробежаться по всему вышеописанному, в исходе он трусит по олимпийскому ипподрому, иудейские дактили кричат с трибун, но не ясно, за какой результат они болеют, круг — два с половиной стадия, позади уже не один десяток, дистанция неизвестна, и это вгоняет в уныние, отбывая левит, работает на бойне, лупит молотом быкам в лоб, а иногда режет ножом вену; в числах он клерк в клетчатом козырьке, служит в комитете статистики, не сказать, что это всё накатывает и сгибает его форму по очереди, хроматоскопы оба глаза его, эксцессы в них накачиваются извне, так он и понимает, это, вернее всего, с самого начала было второзаконие, он пришёл сюда не раздвоенным, значит, фузия — показательный акт, раз для неё сперва разделяют, да ещё и при помощи пойди-туда-не-знаю-куда, только у него маленький вопрос, если он что-то должен взять на хранение после данной инициации и в настоящий момент он, как понятно, очень даже приземлён, кто же всё это создал?

ГД4: Шляпу сними.

Я20: В связи с чем?

ГД4: Я так понял, ты разделался с мостом.

Я20: Как, интересно знать, ты это понял? Мы же оба были здесь.

ГД4: Я видел, что ты выходил.

Я20: Скрытая кинокамера?

Четверо в подземелье всё куда-то идут.

МАШ1: Тут такое дело, какая-то шапка с кисточкой пристала к подолу.

ДВ1: С кисточкой? Не с шарообразным украшением…

МАШ1: А, нет, показалось.

КХ1: Так мы ищем цвергов?

МАШ1: Хуергов.

Некоторое время идут молча.

КХ1 (обращаясь к фЭ1): Это у вас хрустят колени?

МАШ1: Кто-то сзади пристроился.

Он останавливается и делает несколько па из твиста.

МАШ1: Без окурков?!

ДВ1: Похоже…

Поначалу им двигало желание хоть как-то возместить ей ущерб, причинённый братьями, но потом Л. понял, что влюбился. Наброски карандашом превратились в намерение запечатлеть её во всех доступных ему техниках. Но открываться он не спешил, и сам, пожалуй, испугавшись своих чувств, некоей их противоестественности из-за этой непреодолимой разницы в возрасте в более чем тридцать лет, из-за того, что в чём-то украшало, а в чём-то делало короче его собственную жизнь всю жизнь — из-за конечновременных видений, где Доротея представала как сценарист конца света, а фрагменты иных из рассказанных ею историй вообще