Котт в сапогах. Конкистадор - Сергей Ковалев

— Ну все, все, уходим! — Живо разгорающиеся портьеры здорово тревожили меня. Во дворе к заключенным присоединились стражники. Так же бестолково мечущиеся. Некоторые — в исподнем. Где-то в глубине здания Боливар продолжал издавать свои апокалипсические вопли. В правом крыле тюрьмы что-то гулко ухнуло. — Коллет, надо бежать! Не хватало еще сгореть во время грабежа! Семь поколений благородных предков не простят мне такого позора!

— Ладно, ладно, только ради твоих предков! — Коллет с сожалением посмотрела на раздувшуюся сумку, в которую больше ничего не помещалось.— Эх, столько добра пропадает!

Андрэ распахнул дверь, но лестницу уже охватил огонь. Николас вскарабкался на подоконник.

— Здесь всего второй этаж! Прыгайте за мной!

Коллет ловко скользнула следом, для меня второй этаж вообще ничего не значил, следом тяжело рухнул Андрэ, вызван маленькое землетрясение.

— А, вот и вы! — жизнерадостно воскликнул Боливар, появляясь откуда-то из темноты.— А я уж начал беспокоиться.

В руках индеец сжимал армейский палаш, из-за спины выглядывало дуло мушкета.

В глубине здания вновь что-то ухнуло, на этот раз стена не выдержала и обвалилась, выпуская наружу клубы кисло пахнущего белого дыма.

— Это... это...

— Это пороховые бочки рванули,— договорил за меня Боливар.— Я раздал заключенным — которые не поддались панике — оружие. А потом подпалил арсенал.

— Кажется, мы ввязались в революцию,— вздохнул Николас.— Если мы попадемся, нас повесят как государственных преступников. А Испания обвинит Гремзольд в происках против ее американских колоний и объявит войну. Так что даже если мы как-то выкрутимся и вернемся, Анне придется нас повесить, потому что войну с Испанией ей не осилить.

— Перестань,— ухмыльнулся Боливар.— Ты просто совсем не знаешь эту страну. Здесь каждый месяц революция. Город с неделю бунтует, а потом на три недели погружается в сон — до какого-нибудь нового восстания. Мы сейчас уйдем в джунгли, а когда вернемся, о вас уже давно все забудут.

Вооруженные повстанцы между тем отловили и е вязали стражников — справедливости ради надо отметить, что те особо и не сопротивлялись,— и отправились в центр города. Видимо, брать власть в свои руки.

— Эх, будь я лет на десять помоложё, — завистливо вздохнул Боливар, провожая их взглядом.— Но в моем возрасте заниматься политикой просто неприлично.

— Очень хорошо, — буркнул я.— Мы, конечно, за справедливость и все такое, Я так вообще испанцев недолюбливаю — слишком они заносчивые! Но сейчас мне ну совсем не до революций. Пошли, Иголка там, наверное, извелась вся...

— Даму заставлять ждать нельзя,— серьезно закивал головой Боливар.— Э-э-э, я разве что-то смешное сказал?

Запись в дневнике Конрада фон Кота

от 12 июля 16... г. от Р. Х

Я всегда считал, что путешественники, описывая свои приключения, привирают в обязательном порядке — кто-то больше, кто-то меньше. Ну согласитесь, как можно серьезно относиться к рассказам о людях с песьими головами или странах, где солнце и с светит по нескольку месяцев? Обычно в таких воспоминаниях авторы преувеличивают выпавшие на их долю испытания. Но есть категория описаний, в которых трудности не преувеличены, а сильно преуменьшены. Ибо язык человеческий недостаточно богат, чтобы отразить реальность, когда речь идет о путешествии через джунгли.

Джунгли оказались адом пострашнее даже, чем я ожидал, основываясь на книгах. То ли у конкистадоров, бравшихся за перо, не хватило таланта описать эти места достоверно, то ли они справедливо решили, что им все равно никто не поверит, но даже самые кошмарные описания переходов через этот взбесившийся огород страдали явным преуменьшением. Впрочем, возможно, все дело было в моих обостренных кошачьих чувствах. Больше всего, разумеется, страдало обоняние. Уж не знаю, почему так, но большая часть цветов здесь — о, надо признать вполне великолепных внешне! — пахла просто ужасно. В лучшем случае как выгребная яма, в худшем — как долго лежавший на солнце кусок мяса. Увы, если людям достаточно было не подходить к таким цветам слишком близко, я чуял убийственный «аромат» за несколько миль. Впрочем, и остальные растения словно соревновались между собой в насыщенности издаваемого запаха. Примерно на третий день пути мой нос безбожно распух и отзывался на любой новый запах как на укол иголкой, а глаза постоянно слезились.

Это было даже хорошо, потому что вторым жестоким испытанием была яркость окружающего леса. Художники лгут! Природе совершенно незнакома гармония. Впрочем, возможно, это потому, что наши Художники никогда не были в джунглях и не видели, как на ядовито-зеленых стволах колышутся карминно-красные или, хуже того, фиолетовые цветы, разрыва мозг невозможными сочетаниями.

Но самым жестоким испытанием стала душная, влажная жара. Я недаром назвал джунгли «взбесившимся огородом»! Конечно, настоящие деревья здесь тоже были — из доброй твердой древесины, покрытые жесткой сухой корой. Но поверх все они

были покрыты влажным сочным мхом, их обвивали толстые зеленые лианы, готовые при любом порезе обдать фонтаном густого, остро пахнущего сока. Под ногами прогибался и тоже источал влагу ковер. Это был не лес, а именно огород — со свежей и удушливо пахнущей зеленью. В сочетании с жарой эффект создавался совершенно невыносимый. Моя шерсть была постоянно влажной, что безумно раздражало.

Людям тоже приходилось несладко. Ехать верхом из-за густого переплетения лиан почти нигде не удавалось — шли пешком, ведя лошадей в поводу. Впереди прорубал дорогу Андрэ, время от времени к нему присоединялись Боливар и Николас. Коллет тоже попыталась было расчищать дорогу молниями, но те оказались почти бессильны против влажных растений. Даже когда ведьма полностью вымоталась, ей удалось прожечь коридор всего в несколько десятков ярдов, да еще пришлось ждать, пока рассеется удушливый пар. После этого эксперимента Коллет попросили беречь силы, тем более что Андрэ, казалось, не знал усталости — вооружившись двумя тяжелыми тесаками, которые Боливар назвал «мачете», гигант без устали рубил лианы целыми днями, прерываясь только на завтрак, обед и ужин. А также на полдник, пятичасовой чай и небольшой перекус перед сном. Впрочем, на это грех было жаловаться — ел его величество, конечно, за десятерых, но и работал... ну за пятерых — точно.

Самым удивительным открытием для меня стало то, что, как оказалось, мы шли по «проторенной тропе». Когда Боливар это сказал, я решил, что это такой особый индейский юмор. Но наш проводник вовсе не склонен был шутить. На ближайшем же привале он показал нам почти заросшее костровище — «Здесь кто-то проходил месяц назад!» — и пеньки от срубленных деревьев.

— А что вы хотели? Это джунгли. Если мы сейчас повернем назад, ближе к Сан-Текилло нам вновь придется прорубать себе путь. А напрямик через не тронутый лес мы, пожалуй, и год продирались бы!