Пожарский - Дмитрий Володихин

Победа в борьбе за Москву — общее земское достижение. В этом общем деле князь Дмитрий Михайлович Пожарский сыграл особую роль. Она отнюдь не сводится к приказам, отданным во время битвы с поляками. Она связана не только и даже не столько с проявлениями полководческого таланта, сколько с особыми душевными качествами князя. Да, тактический дар Пожарского отрицать невозможно. Благодаря командирскому предвидению князя ополчение как следует укрепилось, не уповая на сшибку в открытом поле. Благодаря его умению быстро менять тактический рисунок боя наша армия скоро научилась встречать польскую кавалерию в пешем строю, заставлять ее, в свою очередь, спешиваться, уничтожая тем самым страшную мощь ее таранного удара. Всё так! Но разве одно только воеводское искусство обеспечило русским полкам преобладание над неприятелем? Разве одни только уловки тактические, разве хитрая, замысловатая игра, разве многоходовые комбинации дали Пожарскому перевес над великим игроком Ходкевичем? Нет, нет. Уловок-то как раз было совсем немного. Чаще ни Пожарский, ни Ходкевич не могли вести изощренную маневренную борьбу. Чаще оба военачальника сталкивались с обстоятельствами, в которых им оставалось только гадать, каким будет исход боя. Успех страшного противоборства за русскую столицу заключался в другом. Сражение длилось столь долго, шло с таким упорством, принесло такие потери как русским, так и полякам, что самым полезным свойством вождей, вставших во главе двух армий, стало умение сохранить в своих людях стойкость. Воины Пожарского и Ходкевича готовы были идти лоб в лоб, они на протяжении двух дней отважно сталкивались в многочасовой рубке. Они подолгу вели бой, то колеблясь, то наращивая наступательный порыв. В одной русской воинской повести очень точно передана атмосфера, царившая в те дни на развалинах Белокаменной: «В долгой сече полки обеих сторон истомились, и продолжали биться, за руки друг друга хватая…» Полководцу, ведущему такое сражение, не столько нужны тактические ухищрения, сколько вера в Бога, в правоту своего дела и в мужество своих людей. Когда приходит конец силам человеческим, когда всё бежит, когда ратники ни о чем уже не способны думать, кроме спасения, тогда военачальник находит новые резервы, тогда он просит, настаивает, угрожает, подкупает тех, кого еще можно бросить в пламя сражения, и продолжает борьбу. Если требуется — посылает красноречивых ораторов ради воодушевления воинов. Если надо — сам встает в боевой строй. Здоров ли он, ранен ли, много ли у него шансов, мало ли, а он должен надеяться на победу и поддерживать такую же надежду в своей армии.

Земское ополчение истекло кровью, уступило противнику поле — раз, другой, третий… А в итоге победило. Сколько раз на протяжении Смуты наши воеводы покидали войска при куда менее «аварийных» условиях! Но Пожарский хранил в своей душе искру надежды на лучший исход дела и видел в своих людях такую же искру. Он шел на святое дело. И ополченцы его шли на святое дело. Все знали, со сколь грозным противником предстоит столкнуться, каждый мог бы и остаться в стороне, никто не принуждал вступать в земское войско. Но — вступали, воодушевляясь, уповая на Божью помощь. Ввязавшись в такое, нельзя бежать. И Пожарский не допустил бегства. Любыми средствами он сохранял боеспособность.

За ним шли. Он оправдал ожидания. Всё вышло по вере, по правде и по совести.

Разбить Ходкевича означало — решить промежуточную задачу. Гетман шел спасать кремлевский гарнизон от голода. А гарнизон ждал помощи короля Сигизмунда III. В свою очередь, король мечтал закрепиться в Москве навсегда. А монарх польский и литовский мог набрать и более значительную армию, чем та, которой располагал Ходкевич.

Таким образом, разгромленный Ходкевич являлся самым слабым и самым безопасным из врагов земского ополчения. Страшнее всех был Сигизмунд, стоящий во главе вооруженных сил Речи Посполитой. И горькая борьба предстояла еще с оккупантами, удерживающими центр Москвы.

Кремль с монастырями и соборами, со святынями и гробницами государей, да разоренный дотла Китай-город, парадоксальным образом превратились в опухоль, не дававшую ожить сердцу России. Пока стоял там непримиримый враг, пока горсть иуд, возжаждавших великой свободы для своего олигархического круга, прислуживала этому врагу и даже платила ему за военную службу, страна обречена была страдать от тяжкой хвори. Раньше твердыня кремлевская играла роль ядра для всего русского государственного порядка. Теперь добрый порядок мог восстановиться лишь с падением чужой силы, занявшей Кремль. Великий славный Кремль, никем никогда не взятый на щит, возвышался над умирающей страной как темная скала. Башни его торчали из тела России, словно острия копий, пронзивших живую русскую плоть.

Поляки не собирались сдаваться. К ним пришло пополнение — те самые гайдуки Ходкевича. Гарнизон ждал возвращения гетмана или, еще того лучше, пришествия самого короля под Москву. Неизвестно, сколько велики были силы, оборонявшие центр Москвы от земцев. В литературе всплывают цифры 3–4000 бойцов. Верить им нельзя, слишком уж они гипотетичны. Вероятно, поляков и немецких наемников осталось меньше.

Но, во всяком случае, их командир Струсь обладал значительным ресурсом сопротивления. События, последовавшие за разгромом Ходкевича, показали, что он мог драться, и драться успешно. В конце концов, люди Струся занимали две мощнейших крепости и являлись профессионалами войны. Они могли уповать и на рознь в русском военном руководстве. У них, по большому счету, имелась лишь одна серьезная проблема: недостаток съестных припасов.

Ополченцы, воодушевленные победой над гетманом, пытались взломать оборону врага. Но их предприятия на этот счет, не подготовленные, осуществленные наспех, показали: перед земцами стоит непростая задача. Кремлевский гарнизон — крепкий орешек.

Через две недели после ухода Ходкевича русское войско организовало бомбардировку Кремля и подожгло палаты князя Мстиславского, но полякам удалось потушить пожар. Несколько суток спустя ополченцы бросились на штурм Кремля, однако были отбиты[199].

Русское командование испытывало страшные трудности, о которых речь пойдет ниже. Сохранялась угроза возвращения гетмана, да и прихода самого Сигизмунда. В конце концов, нашим воеводам не хотелось напрасно растрачивать людей на штурмах. Поэтому князь Пожарский, как сильнейший из русских воевод, двумя днями позднее неудавшейся атаки направил осажденным послание, где убеждал их сдаться.

Вот текст письма в польском пересказе: «Ведомо нам, что вы, сидя в осаде, терпите страшный голод и великую нужду, что вы со дня на день ожидаете своей погибели. Вас укрепляют в этом и упрашивают Николай Струсь и Московского государства изменники Федька Андронов и Ивашко Олешко с товарищами, которые с вами сидят в осаде. Они это говорят вам ради своего живота. Хотя Струсь ободряет вас прибытием гетмана, но вы видите, что он не может выручить вас. Вам самим известно, что в прошлом году Карл Ходкевич приходил со всем полевым войском; Сапега был тоже с большим войском, и сидели в Москве, и с Зборовским и со многими другими полковниками; много было тогда польского и литовского войска; никогда прежде не бывало столько ваших людей, и однако мы, надеясь на милость Божию, не убоялись множества польских и литовских людей, а теперь вы сами видели, как гетман пришел и с каким бесчестьем и страхом он ушел от вас, а тогда еще не все наши войска прибыли. Сдайтесь нам пленными. Объявляю вам, — не ожидайте гетмана. Бывшие с ним черкасы, на пути к Можайску, бросили его и пошли разными дорогами в Литву. Дворяне и боярские дети в Белеве, ржевичане, старичане перебили [?] и других ваших военных людей, вышедших из ближайших крепостей, а пятьсот человек взяли живыми. Гетман с своим [конным] полком, с пехотой и с челядью 3 сентября пошел к Смоленску, но в Смоленске нет ни одного новоприбывшего солдата, потому что [польские люди] ушли назад с Потоцким на помощь к гетману Жолкевскому, которого турки побили в Валахии. И эти новоприбывшие побиты с гетманом под Краковым без остатка, — теперь идет шестая неделя, как это было. Королю теперь нужно думать о себе, — он рад будет, если его избавят от турок. Войско Сапеги и Зборовского — все в Польше и в Литве. Не надейтесь, что вас освободят [из осады]. Сами вы знаете… [что ваше нашествие на Москву?] случилось неправдой короля Сигизмунда и польских и литовских людей и вопреки присяге. Вам бы в этой неправде не погубить своих душ и не терпеть за нее такой нужды и такого голода… Берегите себя и присылайте к нам без замедления. Ваши головы и жизнь будут сохранены вам. Я возьму это на свою душу и упрошу [согласиться на это] всех ратных людей. Которые из вас пожелают возвратиться в свою землю, тех пустят без всякой зацепки, а которые пожелают служить Московскому государю, тех мы пожалуем по достоинству. Если некоторые из вас от голоду не в состоянии будут идти, а ехать им не на чем, то, когда вы выйдете из крепости, мы [вышлем таковым подводы]… А что вам говорят Струсь и московские изменники, что у нас в полках рознь с казаками и многие от нас уходят, то им естественно петь такую песню и научать языки говорить это, а вам [стыдно], что вы вместе с ними сидели. Вам самим хорошо известно, что к нам идет много людей и еще большее их число обещает вскоре прибыть… А если бы даже у нас и была рознь с казаками, то и против них у нас есть силы и они достаточны, чтобы нам стать против них».[200]