Блаженные - Джоанн Харрис

Средь нарастающего гула Лемерль пытался объясниться. Если обнаружить зло… Если не определить, кто возмутитель спокойствия… Но сестры так испугались, что их бросают на произвол судьбы, что завыли, точно дикие кошки. Жуткий вой быстро разнесся по всей часовне.

Еще немного, и мать Изабелла впадет в истерику.

— Духи зла, покажитесь! — верещала она, плохо владея собой. — Проявитесь, подайте голос!

Вой снова разнесся по часовне, и рядом со мной Перетта заткнула уши. Я сделала пальцами рогатку, но выли слишком близко, оберегу не подействовать. Я прошептала мамин наговор, только велика ли его сила в таком аду?

Лемерль взирал на хаос с циничным удовлетворением. Теперь сестры целиком в его власти, можно веревки из них вить. Вопрос только в том, кто выступит первой. Я поочередно вгляделась в умоляющее лицо Клементы, в апатичное лицо Антуаны… У Маргариты снова задрожали губы — действие настоя закончилось, а Альфонсина…

Альфонсина! Сперва она вообще не шевелилась, потом задрожала мелко-мелко, как листок на ветру. Содрогаясь всем телом, она явно не понимала, что творится в часовне. Потом дрожь переросла в танец.

Начался танец с мелких шагов. Вот Альфонсина раскинула руки, словно для равновесия. Босоногая, она напоминала плясунью на канате. Потом чуть заметным покачиванием затанцевали бедра, потом закачались руки, задвигались плечи.

Танец заметила не только я. Стоявшая впереди Томазина охнула, кто-то выкрикнул: «Смотрите!»

Часовню накрыла тишина, зловещая, точно перед бурей.

— Она околдована! — простонала Бенедикт.

— Как и сестра Маргарита!

— Одержима!

— Альфонсина, перестань ломать комедию! — не выдержала я.

Перестать Альфонсина не могла. Она кривлялась под неслышную ритмичную музыку, то направо повернется, но налево, то кружится волчком, то извивается. Подол взлетает до колен, лицо сосредоточено, с губ срываются звуки, подозрительно похожие на «М-м-м-м-м…».

— Здесь демоны! — взвыла Антуана.

— Они говорят с нами…

— М-м-м-м-м…

За спиной у меня кто-то начал молиться. Я вроде расслышала молитву к Деве Марии, но растянутую и искаженную в кашу гласных: «Ма-ри-и-я! Ма-ри-и-я!»

Первый ряд уже подхватил молитву. Клемента, Пьета и Виржини почти одновременно запрокинули головы и закачались в такт ангельскому приветствию.

— Ма-ри-и-я! Ма-ри-и-я!

Мерное, неспешное, под стать большому кораблю, раскачивание оказалось заразительным. Вслед за первым закачался второй ряд, потом третий. Неумолимые волны накатывали и подчиняли себе хоры и скамьи. Волны накатили и на меня, пробуждая инстинкт танцовщицы. Страхи, звуки, мысли — водоворот мерных раскачиваний засасывал все. Я запрокинула голову: за сводами часовни мелькнули звезды, мир покачнулся так соблазнительно и маняще… Вокруг горячие тела. Мой голос вязнет в густом ропоте. Безмолвные волны объединяют с другими сестрами. Мы подсознательно ощущали некий ритм, он, как течение, нес то вправо, то влево. Танец манил, призывал раствориться в темном потоке звука и движения.

Мать Изабелла отчаянно перекрикивала наш ропот, но слов ее я разобрать не могла. Она пыталась солировать в безумном оркестре — вопли нарастают и затихают, ее голос как пронзительный контрапункт утробному реву сестер, глушившему одинокие крики протеста, в том числе и мой, в безжалостном клокочущем приливе, — но потерялась, утонула, ведь ритмы и мелодии ада накрыли нас с головой…

Как ни странно, сознание мое помутнело не целиком. Часть его птицей парила над беснующейся толпой. Я слышала голос Лемерля, хотя слов не понимала — он звучал рефреном общему безумию, он дирижировал оркестром, он держал под контролем чудовищный Ballet des Bernardines[32].

К этому действу он так стремился? Впереди меня Томазина оступилась и упала на колени, испортив рисунок танца. На нее кто-то налетел, и обе повалились на мраморный пол. Перетта, на Томазину наткнулась Перетта! Сестры все раскачивались и кружились, как безумные.

— Перетта! — закричала я и протолкнулась к ней. Бедняжка ушибла голову, на виске набухала шишка. Я помогла ей встать, и мы вместе протиснулись к двери. Наше ли вмешательство тому виной или усталость, но иные «танцовщицы» остановились, безумные волны потеряли силу и исчезли. Я перехватила подозрительный взгляд Изабеллы, но гадать, что он сулит, не было времени. Перетта бледна, руки холодные, влажные — я велела ей сесть, прижать лицо к коленям и понюхать ароматическое саше, которое ношу в кармане.

— Что ты ей дала? — осведомилась мать Изабелла.

Шум спадал. Несколько сестер уже оправились от транса и смотрели на нас с Переттой.

— Здесь лаванда, анис, мелисса…

— Зачем все это?

Я подняла саше повыше, на всеобщее обозрение.

— Это ароматическое саше. Да вы такие видали…

В полной тишине на меня уставились шестьдесят пар глаз.

Кто-то, вроде Клемента, тихо, но отчетливо проговорил:

— Колдовство!

Согласие было молчаливым, но я все равно его услышала — и шорох пальцев о батист, когда сестры чуть ли не одновременно осенили себя крестом, и шелест языков о пересохшие губы, и участившееся дыхание.

«Да… — почудилось мне, и сердце упало, как лист по осени. — Да…»

Одно мое слово, и действо прервалось бы, но оно так завораживало — классика, чистая классика! — что у меня язык не повернулся. Дурные предзнаменования, видения, зловещая смерть, а теперь транс и драматическое разоблачение… Изумительно, сюжет почти библейский, я сам бы лучше не придумал.

Она хоть понимает, сколь эффектной получилась живая картина? Голова высоко поднята, чепец сполз, обнажив темное пламя кудрей, маленькая дикарка жмется к ее груди. Жаль, живые картины быстро выходят из моды, а еще больше — того, что здесь почти некому оценить истинное искусство. Разве только малышка Изабелла… Способная девочка, хоть и воспитана дураками, я ведь не ожидал, что она сыграет так вдохновенно.

Конечно, это я научил ее всему, я холил и лелеял, превращал ее безвольную покорность в иные качества. У меня, видимо, талант. Я раздуваюсь от гордости, вспоминая послушную малышку, которой она прежде была. Хотя говорят же, бойтесь послушных детей, в один прекрасный день мозги у них вспыхивают так, что еретики-алхимики удивятся. То ли это самоутверждение, то ли борьба за независимость.

Она вся в дядюшку, такая же идеалистка. Мечтает о святости, о борьбе с демонами, а сама в первую очередь капризная девчонка, раздираемая юношескими амбициями и условностями своего рода. Я ждал, что сегодня она «выстрелит», можно сказать, сам поставил небольшую интерлюдию меж актами великой драмы. Впрочем, малышка меня удивила, прежде всего своей извращенностью: надо же, выбрала жертвой ту, которую я не хотел подставлять под удар.